Сват из Перигора - Джулия Стюарт

Гийом Ладусет сплел пальцы рук над чистым листом бумаги, обнажил зубы в приветственнейшей улыбке и замер в ожидании. Спустя несколько минут, когда ровным счетом ничего не произошло, он медленно переместил авторучку справа от листа вдоль его верхнего края. Расплел пальцы и снова улыбнулся.

Немного погодя, когда свело челюсть, Гийом опустил взгляд и, чувствуя прилив возбуждения, медленно потянул на себя выдвижной ящик. Там, в своих собственных отделениях, мирно покоились: ластик, карандаш, скрепкосшиватель, набор авторучек и содержимое большого пакетика разноцветных резинок, занявших две секции. Переложив скрепкосшиватель в другое отделение, Гийом медленно задвинул ящик. И принял первоначальную позу ничем не стесненного ожидания.

По прошествии некоторого времени, по-прежнему в полном одиночестве, Гийом посмотрел в окно — проверить, не заглядывает ли кто. Потом сместил галстук набок, раздвинул края рубашки между второй и третьей пуговицами, нагнул голову и глубоко вдохнул, смакуя изысканный купаж цветочно-мускусных ароматов, все еще державшийся в волосах на его груди. После чего галстук вновь оказался на месте, а рука скользнула вниз, вдоль правой стороны новехонького вращающегося стула. Пальцы наткнулись на маленький рычажок и потянули кверху. В следующую же секунду любопытство Гийома было полностью удовлетворено: сваху с силой швырнуло к полу, точно сорвавшийся с тросов лифт. Несколько сумбурных рывков, сопровождаемых неуклюжими подскоками, — и сиденье возвратилось на изначальную высоту.

Гийом еще раз оглядел свежевыкрашенные стены, мысленно поздравив себя с тем, что остановился на бледно-розовом. Затем встал, обошел стол и уселся в кресло с облупившейся инкрустацией, которое приобрел в той же антикварной лавке в Брантоме, соблазнившись мягкой подушкой с вышитым вручную редисом. «Очень удобно», — заключил он в который раз, любовно потирая края подлокотников. Прежде чем вернуться за стол, Гийом посмотрелся в свое старое парикмахерское зеркало, которое он решил оставить на месте, и снова поправил галстук, и без того сидевший безукоризненно.

Спустя два часа Гийом Ладусет сделал приятнейшее открытие: оказывается, если взяться за край письменного стола и как следует оттолкнуться, можно раскрутить стул в среднем на три оборота. Чувство же полного удовлетворения пришло, когда ему удалось добиться толчка, при котором стул развернуло четыре с половиной раза.

В полдень Гийом снял новый пиджак с крючка и отправился домой на обед. Откушав суп из свиной головы, свиные медальоны, обжаренные с чесноком зеленые бобы и завершив трапезу порцией «Кабеку», сваха возвратился в свой офис и огляделся, отыскивая следы заходивших в его отсутствие посетителей — записочки на двери или еще чего-нибудь в этом роде, но все было точь-в-точь как и до его ухода. Гийом повесил пиджак на место и вернулся к столу. Через несколько минут он решил повторить свой рекорд в четыре с половиной оборота, но был вынужден остановиться, так как его начало подташнивать. Он снял трубку телефона, предусмотрительно установленного поверх чернильного пятна, и выяснил, что, несмотря на отсутствие звонков, тот все-таки работает. Выдвинув узкий ящик над животом, Гийом с прежним удовлетворением осмотрел его содержимое и медленно задвинул обратно, стараясь ничего там не потревожить. Подперев подбородок ладонью, он уставился через дорогу на дом Жильбера Дюбиссона, точнее, на изящные ящики для цветов под окнами, являвшиеся предметом особой гордости их хозяина. Спустя два часа, когда пришло время идти домой, сваха поймал себя на желании постучать к говорливому почтальону и спросить, не хотел бы тот заскочить к нему поболтать, — приглашение, которое раньше мсье Дюбиссону совсем не требовалось. Однако по здравом размышлении Гийом решил воздержаться от подобных поступков, успокоил себя, что бизнес еще в самом начале, поправил подушку с вышитым вручную редисом и вернулся домой — принять вечернюю ванну, пока есть возможность.

На третий день темно-синий пиджак остался на вешалке дома, верчение на стуле лишилось былой привлекательности, а наиболее значимым событием за всю трехдневную историю «Грез сердца» стало возвращение скрепкосшивателя на исходное место. Незадолго до обеда Гийома осенило, в чем истинное предназначение цветных резинок, и он умудрился отстрелять весь запас, насадив целых семь штук прямо на ручку двери. Во второй половине дня он забеспокоился, где же его клиенты. Ведь все в деревне прекрасно знали, что контора открылась. Еще на прошлой неделе он позвонил в редакцию «Зюйд-Вест», после чего его навестил весьма любезный молодой человек, проявивший значительный интерес к новому предприятию. Вместе со статьей появилась даже фотография Гийома. Репортер выбрал ракурс снизу, сидя на корточках, в результате чего получился снимок, обнажавший, по мнению свахи, чересчур много содержимого его носовых полостей и — о ужас — создававший впечатление, будто на верхней его губе приземлился гигантский крылан. Но, несмотря на рекламу, единственным, кто за все это время постучал в дверь брачной конторы, был работяга с куском водопроводной трубы, спросивший дорогу на Пляс-дю-Марш, поскольку улиц Рю-дю-Шато в деревне, как выяснилось, не одна.

Седьмой день Гийом встретил уже без галстука, в клетчатой рубахе с коротким рукавом и привычных штанах, которые носил в бытность парикмахером. Новые черные ботинки тоже исчезли, и волосатые ступни, выскользнув из дешевых кожаных сандалий, наслаждались прохладой выложенного красной кафельной плиткой пола. Содержимое узкого выдвижного ящичка не инспектировалось уже несколько дней — трепет первого возбуждения давно улетучился, — а половина пачки немелованной белой бумаги из правого верхнего ящика письменного стола превратилась в самые причудливые творения, созданные с помощью ножниц, которые Гийом извлек из картонной коробки с парикмахерскими принадлежностями, схороненной в погребе. Он твердил себе «стоп», но пальцы сами тянулись к очередному листу и в считанные секунды производили на свет висячие сады Вавилона. И к моменту, когда Гийом вновь взглянул на часы, на столе красовались все семь чудес света.

К тринадцатому дню сваха уже ненавидел новый цвет стен. Сидя за столом, казавшимся теперь чересчур большим, Гийом вдруг вспомнил такие же бледно-розовые стены больничной палаты, ставшей последним приютом для его отца. Пытаясь придать помещению более домашний вид, мадам Ладусет тогда заменила натюрморт — ваза с цветами — изображением Девы Марии. Правда, из лежачего положения больному все равно не было видно, что висело над изголовьем кровати, так что Дева Мария, как подозревал Гийом, больше служила для успокоения матушки, нежели отца. Удалась затея или нет, сказать трудно. Но всякий раз, когда матушка была там, держалась она молодцом: подтыкала уже подоткнутую простыню или расчесывала уже расчесанные волосы мужа. При этом она упорно продолжала, лизнув большой палец, приглаживать ему брови, опасаясь, что нарушение заведенного распорядка — который все годы совместной жизни супругов бесил отца, доводя его чуть не до белого каления, — может напомнить ему об ужасном прогнозе.

По вечерам, когда мать и сын выходили из богадельни, горло перехватывал злой и холодный воздух — точь-в-точь как и вид пациента по утрам, когда они возвращались. Подойдя к машине, перед безмолвной поездкой домой, Гийом всякий раз открывал перед матерью пассажирскую дверцу, но та упорно лезла назад, не в состоянии вынести мысль о том, чтобы сидеть спереди, не имея возможности положить руку на бедро мужа.

Когда ей осторожно сообщили печальную весть, что счет пошел на часы, мадам Ладусет, отбросив все напускное, опустилась на колени у изголовья супруга. Взяв руки мужа в свои, она утерла горячие слезы об остывающие костяшки. И тихонько спросила:

— Ты помнишь, как мы познакомились, Мишель?

— Конечно, помню, Флоранс, — с прощальной улыбкой ответил он, едва различая жену сквозь завесу смерти.

Это был вопрос, который они регулярно задавали друг другу в нередкие счастливые периоды своей супружеской жизни, — просто из удовольствия вновь услышать рассказ, согревавший обоих до сих пор. Причем с годами сценарий не приукрасился, ибо слова, что они сказали друг другу при первой встрече, были столь же священны, сколь и те, что мадам Ладусет шептала каждое воскресенье, обращаясь к плесени, изъевшей стены деревенской церкви. И сын, не раз слышавший эту историю, мог подтвердить даже под присягой, что слова эти шли в той же самой редакции, что и в первый раз, когда он услышал их в возрасте одиннадцати месяцев из своей кроватки.

Родители Гийома познакомились в цирке-шапито, ей было двенадцать, ему — пятнадцать. Отец Мишеля скрашивал однообразие фермерства, подрабатывая акробатом у циркачей, отважившихся забраться в Амур-сюр-Белль. Коронным номером Ладусета-старшего, который тот неустанно совершенствовал, уединяясь в коровнике, было сальто назад. Отец никогда не позволял своим детям присутствовать на его выступлениях, опасаясь, что те не смогут устоять перед соблазном, любуясь натянутой под куполом проволокой или девчонками в серебристых шапочках, и сбегут из дома, спрятавшись в клетке с ламой. Если б он только знал, что все семеро не пропускают ни одного представления главы семейства, притаившись в тени самых дальних рядов цирковой галерки!