Золотая чаша - Джон Стейнбек

Пассат никогда не стихает. Когда Генри, кончив оттирать котлы и убирать очистки, разговаривал с матросами, взбирался по вантам, узнавал названия и назначение корабельных снастей, матросы видели перед собой тихого вежливого паренька, который глядел на них так, будто каждое их слово было великим подарком, а сами они щедрые сердцем мудрецы. И они учили его всему, чему могли: парнишка — то просто рожден для моря. Выучил он и длинный и короткий напевы, под которые тянут снасти — один быстрый, отрывистый, а другой протяжный, плавный. Он пел с ними песни о смерти, и бунтах, и крови в море. С его губ срывалась теперь особая, чистая матросская ругань: грязные, гнусные, кощунственные выражения обретали непорочную белизну, ибо в его устах они лишались всякого смысла.

По ночам он лежал тихо — тихо, слушая, как матросы толкуют о чудесах, которые видели или придумали сами, о морских змеях длиной с милю, что обвивают корабли, сокрушают их в своих кольцах и проглатывают; о гигантских черепахах, на чьих спинах растут деревья, текут ручьи, стоят целые деревни, ведь ныряют они раз в полтысячи лет. Под качающимися фонарями они рассказывали, что финны могут высвистать бурю, чтобы отомстить; что в море есть крысы, которые подплывают к кораблю и грызут днище, пока он не утонет. С дрожью они вспоминали, что тот, кто увидит ужасного, вымазанного в слизи кракена, уже никогда не доберется до берега, ибо будет вовеки проклят. Говорили они про бьющие вверх водяные струи, про мычащих коров, которые обитают в море и кормят своих телят молоком, как коровы на суше, и про призрачные корабли, вечно скитающиеся по океанам в поисках исчезнувшего порта — паруса на них ставят и убирают выбеленные ветром и солнцем скелеты. А Генри в полутьме, затаив дух, ловил их слова со всем неистовством своей жажды.

Как — то ночью Тим потянулся и сказал:

— Про ваших больших змеев я ничего не знаю, не видел я и кракена, господи избави! Но хотите послушать, так и мне есть о чем рассказать.

Я тогда еще мальчишкой был, как этот вот, и плавал на вольном корабле, который рыскал по океану и добывал, что придется: то десяток черных рабов, то золотое колечко с испанского судна, не сумевшего отстоять себя, — ну, словом, ничем не брезговали. Капитана мы сами выбирали без всяких патентов, а вот флаги у нас были разные и хранились на мостике. А увидим в трубу военный корабль — и дадим тягу.

Ну так вот, увидели мы на утренней заре по правому борту маленький барк, поставили все паруса и погнались за ним. Погнались и догнали. Испанский он был, а поживиться так и нечем: соль да невыделанные шкуры. Только обшарили мы каюту, а там — женщина, высокая, стройная, волосы черные, лоб широкий, белый, а пальцы длинные, тонкие — тонкие, я таких и не видывал. Ну, мы забрали ее к себе на борт, и ничего больше. Капитан было повел ее на квартердек, но боцман их перехватил.

— Мы, — говорит, — вольный экипаж, а капитан ты выборный. Нам эта женщина тоже не лишняя, и если дележа не будет, так жди бунта.

Капитан нахмурился, поглядел вокруг, а все на него хмурятся. Ну, он плечи расправил и засмеялся, злобно так.

— И какой дележ будет? — спрашивает, а сам думает, что вот сейчас начнется из — за нее драка. Однако боцман вытащил из кармана игральные кости и бросил на палубу.

— Вот такой! — говорит.

Ну, все прямо на колени попадали вокруг костей, а женщина в стороне стоит, и тут я ее разглядел хорошенько. «Ну, — думаю, — баба злая, и чего только не сделает, лишь бы отомстить тому, кого возненавидит. Нет, парень, думаю, — лучше ты в эту игру не играй!»

Вдруг эта черноволосая женщина подбежала к борту, схватила из ящика ядро и прыгнула в море, а его к груди прижимает. Вот так. Мы перегнулись через борт, смотрим, а что там увидишь? Пузыри поднялись, и все.

Значит, на вторую ночь вбегает в кубрик вахтенный с кормы, на нем лица нет.

— Там, — говорит, — белое за нами плывет, — говорит. — И похоже оно на женщину, которая за борт прыгнула.

Мы, конечно, к гакаборту и смотрим вниз. Я — то ничего не разглядел, а другие сказали, вон оно белыми длинными руками к нашему архтерштевню тянется. И не плывет вовсе, а волочится за нашим кораблем, будто железа кусочек за магнитным камнем. Каково нам потом спалось, говорить не стану. Кто ненароком и задремлет, ну стонать, ну кричать во сне. А что это значит, сами понимаете.

На следующую ночь вылезает боцман из трюма, вопит, как полоумный, и волосы у него на голове враз поседели. Мы его схватили, по плечам гладим, уговариваем, ну, он и зашептал:

— Я, — говорит, — видел. Господи спаси и помилуй, видел я. Две такие длинные белые руки, на вид нежные, и пальцы тонкие… так они просунулись сквозь борт и давай доски рвать, точно паутину. Господи, на тебя уповаю!

Тут чувствуем, корабль наш накренился и погружается, да так быстро.

Я и еще двое ухватились за запасную мачту, ну, нас к берегу и прибило, а они, бедняги, уже в уме рехнулись и буйствовали. Про остальных я ничего не знаю, спаслись ли, нет ли, только думаю, что нет. Вы тут многое про чего нарассказывали, но своими глазами я вот только это видел. Ну, еще говорят, в Индийском океане в ясные ночи призраки загубленных бедняг — индусов гоняются за покойным Васко да Гамой по всему небу. И еще я слыхал, что с этими самыми индусами лучше не связываться, того и гляди прикончат тебя.

С первого же дня кок принялся наставлять юного Генри. Его словно снедало желание поучать. Но говорил он неуверенно, точно каждый миг ожидая, что его опровергнут. Был кок весь какой — то серый, с глазами карими и печальными, как у собаки. Крылось в них что — то от священника, и что — то от скучного лектора, и что — то от разбойника с большой дороги. Его речь отдавала университетом, а нечистые привычки — черными, грязными закоулками Лондона. Он был кроток, ласков и вкрадчиво

— увертлив. Случая доказать, что он заслуживает доверия, ему представиться не могло; все в нем словно шептало, что ради самой малой своей выгоды он родную мать продаст.

Теперь они достигли теплых вод, и увлекал их дальше теплый ветер. Генри стоял рядом с коком у гакаборта и смотрел на треугольные плавники акул, резавших след их корабля поперек в ожидании кухонных отбросов. Они видели проплывающие мимо пучки бурых водорослей, а то и рыбку — лоцмана, держащуюся прямо по носу. Как — то раз кок указал на темных птиц, которые, в вечном полете следуя за кораблем, то неподвижно повисали на развернутых длинных и узких крыльях, то соскальзывали по воздуху к самой воде, то взмывали в вышину.

— Погляди — ка на этих бесприютных, — сказал кок. Ну, просто души неприкаянные. Вот и говорят, что это души утонувших моряков, души, до того заскорузшие в грехах, что нет им ни покоя, ни приюта. А другие клянутся, что эти птицы высиживают свои яйца в плавучих гнездах, свитых на обломках погибших кораблей. Ну, а третьи утверждают, что никаких гнезд они не вьют, а выходят совсем взрослыми из белых пенных гребней и тут же начинают свой бесконечный полет. Неприкаянные, одно слово.