Привет от Вернера - Юрий Коринец

1. ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ БЫТЬ: небольшой, малый, мелкий, микроскопический, миниатюрный, карликовый, кукольный, игрушечный, крохотный, малюсенький, махонький, чуточный – и в то же время высокого роста!

2. ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ БЫТЬ: значительный, большой, крупный, солидный, огромный, громадный, колоссальный, гигантский, исполинский, чудовищный, изрядный, почтенных размеров, громоздкий, неизмеримый, неохватный, циклопический, обширный, великий, величайший, грандиозный, титанический – и в то же время очень маленького роста!

Вот такие чудеса!

– Теперь вам понятно? – спросил Вовка.

Я сказал, что мне понятно.

А Ляпкин Маленький сказал:

– Мне понятно! Но все равно мой папа самый большой!

– Это то есть как? – спросил Вовка. – Твой папа, конечно, большой, но вовсе не такой уж значительный...

Дело в том, что у Ляпкина-Сопелкина папа высокий, почти как наш дворник Ахмет. Только еще толще.

– Очень просто! – сказал Ляпкин. – Мой папа большой и значительный, а у вас незначительные!

– Почему это незначительные? – дрогнувшим голосом спросил я.

Мне как-то стало неприятно.

– Незначительные, незначительные! – закричал Ляпкин. – У Юрки совсем незначительный, маленького роста, как клоп! А у Вовки папа портной – тоже незначительный!

Тут у меня прямо кровь прилила к голове! Мне стало так нехорошо-нехорошо, так обидно и за себя и за Вовку, я хотел что-то сказать, но задохнулся, шагнул на Ляпкина и толкнул его кулаком в грудь...

Но Вовка меня отстранил и сказал тихо:

– А ну-ка повтори: у кого отец клоп?

– У него! – ухмыльнулся Ляпкин-Сопелкин.

– А в нос не хочешь, – спросил Вовка.

– Дай! – сказал Ляпкин-Сопелкин. – Все равно кло...

Но «п» он сказать не успел: Вовка взял его за уши и хорошенько встряхнул. Ляпкин издал какой-то непонятный звук: «Хык!» Мы стояли и смотрели, что он дальше будет делать.

– Ма-а-а-а! Я ска-жу-жу-у-у! – заревел Ляпкин.

– Иди, иди! Скажи! – пригрозил Вовка. – Еще получишь!

Ляпкин стих, шмыгнул носом и вдруг сказал:

– А мой папа может ваших в тюрьму посадить!

Я от этих слов просто оторопел! А Вовка был спокоен.

– Слабó! – презрительно сказал он. – Потому что твой папа и есть та самая мизерная личность! Микроскопическая! И ты тоже! Понял?

Мы повернулись и пошли.

– Ты его не бойся! – сказал Вовка. – И всегда знай, что я за тебя! Понимаешь?

– Понимаю, – кивнул я. – А как его папа может наших в тюрьму посадить?

– Никак не может! – убежденно сказал Вовка. – Но об этом мы еще поговорим...

– Мальчики! – сказал вдруг кто-то сзади.

ПРО ДУЭЛЬ, А ЕЩЕ ПРО ТОЛСТЫХ И ТОНКИХ

Это Усы сказал: «Мальчики!» Он стоит позади нас и улыбается. И Дик рядом с ним, на поводке.

– Чем вы тут взволнованы? – спрашивает Усы.

– Да так, – говорит Вовка. – Получил Сопелкин за дело.

– Я слышал! – говорит Усы. – Я случайно уловил ваш разговор...

– Пугает своей тюрьмой! – говорит Вовка. – Тоже мне царь Кощей! Ведь подло, скажите?

Усы становится серьезным.

– Оскорблять родителей своего товарища – подло! – говорит он.

– Вы бы что сделали? Дали бы ему в зубы?

– В свое время я бы вызвал его к барьеру.

– Как – к барьеру? – спрашиваю я. – Зачем?

– К барьеру – значит на дуэль. Я бы вызвал его на дуэль. Стрелялся бы с ним.

– Я знаю! – говорит Вовка. – Дуэль – это было раньше.

– А вы стрелялись? – спрашиваю я Усы.

– Бывало, милый Юра, – говорит Усы. – В молодости.

– Из ружья?

– Из ружья не стреляются, – говорит Вовка. – Из пистолетов бывает дуэль. Или на шпагах. Правда?

Усы кивает.

– Расскажите! – прошу я.

– Пожалуйста, – улыбается Усы. – Если тебя кто-нибудь оскорбит, тебя, или твоего друга, или твоих близких – что, в сущности, одно и то же, – ты обязан был вызвать обидчика на дуэль. Потому что это дело чести. Ничего нет выше чести! Ясно, мальчики?

Мы с Вовкой киваем.

– Ну, имею честь! – говорит Усы. Он прикладывает к шляпе два пальца. Потом четко поворачивается и уходит.

Мы с Вовкой смотрим ему вслед. Он уходит худой, стройный, с высоко поднятой головой. Дик тоже идет с поднятой головой.

– Почему он сказал «имею честь»? – спрашиваю я.

– Потому что стрелялся, – говорит Вовка. – И сохранил свою честь.

– А как она бывает – дуэль? – спрашиваю я. – Расскажи!

– Очень просто, – говорит Вовка. – Сначала враги выбирают секундантов. Если Ляпкин твой враг, ты можешь меня выбрать. А Ляпкин может еще кого выбрать. Секунданты заряжают пистолеты. Потом отсчитывают от барьера шаги...

– От какого барьера?

– От черты какой-нибудь. Или от пня, если это в лесу. Смотря от чего. Чтобы знать, с какого расстояния стреляться. Секунданты следят, чтобы все честно было. А потом по команде пуляют. Друг в друга. Кто убьет, тот и победил...

– А может так быть, что оба друг друга убьют?

– Может, – говорит Вовка. – Тогда оба сразу и упадут! Это значит ничья: когда оба мертвые. Но это бывает редко. Всегда один кто-нибудь здоров.

А я думаю: «Интересно это все-таки – дуэль! Надо будет Ляпкина на дуэль вызвать!»

– Надо Ляпкина на дуэль вызвать! – говорю я. – Только где нам пистолеты взять?

– Можно на шпагах, – говорит Вовка. – Это такие длинные кинжалы. Мы бы их могли из дерева сделать. Только сейчас нету дуэлей. Сейчас только в театре дуэли остались.

– Как в театре?

– В Большом театре! – говорит Вовка. – В опере «Евгений Онегин». Я видел. Знаешь как там бабахают! Я даже испугался. Немножко. Там Онегин Ленского убивает...

– Насовсем?

– Конечно! И в школе мы читали про Онегина. Это Пушкин написал. Пушкин тоже стрелялся.

– Почему они все стрелялись? – спрашиваю я.

– Такое время было, – говорит Вовка. – А писатели вообще странные...

– Почему?

– Потому что с ними всегда что-нибудь приключается. Несоответствия у них разные...

– Какие не от... неответствия?

– Несоответствие формы и содержания! – важно говорит Вовка.

– Как это? – не понимаю я.

– Форма ихняя, внешняя, – расставляет руки Вовка, – не соответствует тому, что у них внутри...

– Какая форма? У них разве форма? Они же не военные!

– Чудак ты! – говорит Вовка. – Не одежда – форма! А форма тела!

– И как это она не ответствует?

– Не соответствует! Мне отец говорил, – объясняет Вовка. – Он знает одного такого писателя. Этот писатель толстый-претолстый, просто ужасно толстый! А пишет о тонком... Потому что внутри у него не того...

– Что – не того? Разве не кровь?

– Чудак ты! Конечно, кровь! Не в этом дело!

– А в чем? Ты же говоришь: внутри...

– Внутри – это значит содержание. Не во всем теле, а только в голове. О чем думает голова, когда человек пишет, – это и есть содержание. Вот этот писатель, о котором отец говорил, сам толстый-претолстый, а все время пишет о тонком...

– О каком тонком? О худом, да?

– Чудак! Это надо вообще понимать: о тонком – значит о любви! О любви, о цветах, о девчонках...

Мне сразу в голову приходит Гизи: она тоненькая. Как цветок! Как колокольчик в поле!

– А почему он не должен писать о тонком... о тонких девочках, этот писатель? – спрашиваю я.

– Потому что он толстый!

– А о чем же ему писать?

– Не знаю, – говорит Вовка. – Только не о любви. О любви должны тонкие писать. Худые.

– Что же ему – про коров, что ли, писать?

– Про коров можно, – соглашается Вовка. – И про дома, про фабрики... Про это все пусть пишет...

Мне сразу представился этот толстый писатель: как он хочет про девочек писать, а ему надо про коров, да про дома, да про фабрики... Мне его даже жалко стало.

– А если бы он похудел? – спрашиваю.

– Если б похудел, тогда мог бы, – говорит Вовка. – Вот как наш Усы. Такие могут.

– А Усы может про тонкое писать?

– Может. Но он ведь не писатель! – говорит Вовка. – Он офицер. В царской армии служил.

– Я знаю, мне Иосиф говорил...

– А мне он сам рассказывал! – важничает Вовка. – Видал у него шашку на стене? Он кавалерист! Сперва был в царской армии, а потом стал красный!

– Как так?

– Очень просто! Когда началась революция, он к нам перешел. Стал белых бить! И теперь он красный командир!

– Здорово! – радуюсь я.

– Конечно, здорово! – говорит Вовка. – Он хороший, этот Усы. Добрый. Ты не смотри, что он строгим кажется.

Я опять думаю. Трудно все это сразу понять. Но – интересно!

– А Пушкин странный был? – спрашиваю я.

– Пушкин был не странный! – убежденно говорит Вовка. – Он был худой. И кудрявый. У него все точно было. Только погиб он рано – вот что жалко!

ШЕСТОЕ ПИСЬМО ВОРОВСКОМУ