Волчье Логово - Дэвид Геммел

— Ты несла его так всю дорогу? — мягко осведомился Ангел.

— Ну да, как ты велел.

— Ты могла бы оставить его в лесу и подобрать, когда возвращалась.

— Вот еще! — возмутилась она.

Он поверил ей и выругался про себя.

— Ты всегда поступаешь, как тебе велят?

— Да, — простодушно ответила она.

— А почему?

Она швырнула меч на стол и подбоченилась.

— Теперь ты недоволен тем, что я тебя послушалась? Чего ты, собственно, от меня хочешь?

Он вздохнул.

— Полной отдачи — вот как сегодня. Ладно, отдыхай. Я приготовлю ужин.

— Ну что ты, — прощебетала она. — Ты устал, старик, — сиди, а я принесу тебе поесть.

— Я думал, у нас мир, — сказал он, входя за ней на кухню, где она резала окорок.

— Это было вчера. До того, как ты вздумал надуть отца.

— Я в жизни никого еще не обманывал, — потемнел он.

— Да ну? А как же тогда назвать десять тысяч золотых за несколько дней работы?

— Я не просил с него столько, он сам предложил. И раз уж ты подслушивала, как это водится у вашей сестры, то должна была слышать, что я готов был ограничиться пятьюдесятью монетами.

— Дать тебе сыру, кроме окорока?

— Да, и хлеба. Так ты слышала, что я сказал?

— Слышала, но не поверила. Ты хочешь, чтобы я отказалась от твоих услуг. Ну признайся!

— Да, хочу.

— Этим все сказано. Забирай свою еду. Когда закончишь, вымой тарелку. И будь так любезен, проведи вечер у себя в комнате. Довольно с меня твоего общества на сегодня.

— Занятия не прекращаются с заходом солнца. Днем мы работали над твоим телом, вечером будем упражнять твой ум. А к себе я уйду, когда пожелаю. Что ты будешь есть на ужин?

— То же, что и ты.

— Нет ли у вас меда?

— Нет.

— А сушеные фрукты?

— Есть, а что?

— Поешь лучше их. Я давно убедился, что на усталый желудок сладкое идет лучше. Ты будешь лучше спать и проснешься более свежей. И пей побольше воды.

— Что-нибудь еще?

— Если вспомню, скажу. Давай поедим — и за работу.

После ужина Ангел выгреб золу из очага, положил свежую растопку и высек огонь. Мириэль поела на кухне и вышла на воздух. Ангел был сердит на себя. Хорош учитель, нечего сказать. Девочка права: он хочет, чтобы она отказалась, но совсем по другой причине. Он вздохнул и присел на корточки, глядя, как разгорается огонек, вея первым робким теплом.

Он уже учил как-то одного парня, Ранульда, показывал ему все приемы, но тому выпустили кишки в первом же бою. Потом был Соррин, высокий, атлетически сложенный, быстрый и бесстрашный. Этот пережил семь боев и успел даже стать любимцем публики. Сента убил его — крутнулся волчком и полоснул по горлу. Хороший прием, блестяще выполненный. Соррин умер, не успев опомниться.

В тот самый день Ангел ушел с арены. Он дрался с каким-то вагрийцем, имени которого не запомнил. Тот плохо поворачивался из-за недавней раны, но это не помешало ему дважды ранить Ангела. После боя лекарь штопал Ангелу прорехи, а на соседнем столе лежал окровавленный труп Соррина. Рядом сидел Сента, ему перевязывали порез на плече, смачивая бинт медом и вином.

— Ты хорошо его обучил, — сказал Сента. — Он едва не свалил меня.

— Как видно, недостаточно хорошо.

— Мне не терпится встретиться с учителем.

Ангел вгляделся в красивое лицо молодого гладиатора и уловил насмешку в его улыбке.

— Не дождешься, парень, — сказал он, и слова отозвались горечью у него во рту. — Я уже стар и медлителен. Теперь твой день — насладись им сполна.

— Ты хочешь уйти с арены? — прошептал изумленный Сента.

— Да. Это был мой последний бой.

Сента кивнул и рявкнул на служителя, слишком туго затянувшего бинт:

— Ну, ты, дубина!

— Виноват, — в страхе попятился тот.

— Это мудрое решение, старик, — сказал Сента Ангелу, — но я разочарован. Ты ходишь в фаворитах — я нажил бы целое состояние, победив тебя.

…Ангел подбросил дров в огонь и встал. Сента продержался на арене только год, а потом вступил в Гильдию. Наемные убийцы зарабатывают куда больше, чем гладиаторы.

Дверь позади отворилась, и потянуло холодом:

Мириэль, войдя в дом, прошла в свою комнату. Нагая и мокрая после купания в ручье, она несла одежду в руках. Взгляд Ангела остановился на ее узкой спине и тонкой талии, длинных мускулистых ногах и круглых, крепких ягодицах. Желание кольнуло его, и он отвернулся к огню.

Через несколько минут она вышла к нему в длинной рубахе из серой шерсти.

— Чем ты хотел заняться? — спросила она, садясь напротив. — Знаешь, зачем я ударил тебя?

— Чтобы показать свою власть.

— Нет, чтобы разозлить тебя. Я хотел посмотреть, как ты будешь вести себя в гневе. — Он поворошил огонь кочергой. — Послушай меня, девочка. Учитель я никудышный. У меня было только двое учеников — молодых ребят, дорогих моему сердцу, — и оба погибли. Я был хорошим бойцом, но я не умею передавать другим то, чем владею сам. Понимаешь? — Она молчала, глядя на него большими, ничего не выражающими глазами. — Я был немного влюблен в Даниаль и всегда уважал твоего отца. Я пришел предостеречь его, сказать, чтобы он уходил отсюда в Вентрию или Готир. Золото мне пригодилось бы, спору нет. Но я не из-за него пришел и не из-за него решил остаться. Если ты не захочешь мне поверить, утром я уйду и не возьму денег. — Она все так же молчала. — Ну вот, теперь я все сказал.

— Ты говорил, что мы будем заниматься — упражнять мой ум. Что ты имел в виду?

Он развел руками, глядя в огонь.

— Отец не рассказывал тебе об испытании, которое он устроил Даниаль?

— Нет. Но я слышала: ты сказал, что я бы его не выдержала.

— Это правда. — И Ангел рассказал ей о камушке в лунном свете, о сердце воина, которое готово рискнуть всем, но при этом твердо верит, что риск будет оправдан.

— Как мне этого добиться? — спросила она.

— Не знаю, — сознался он.

— А твои ученики — они добились?

— Ранульд думал, что да, но в первом бою был точно скованный, держался напряженно и двигался медленно. Соррин, как мне кажется, добился, но уступил более сильному противнику. Надо научиться запирать наглухо ту часть своего воображения, которая питается страхом. Ту, что рисует тебе страшные раны и гангрену, фонтаны крови и смерть. Но другая часть должна работать, подмечать слабости противника и прикидывать, как бы пробить его оборону. Ты ведь видела мои шрамы. Я был ранен много раз — но всегда побеждал. Даже тех, кто был лучше, проворнее и сильнее меня. Я побеждал их потому, что был слишком упрям, чтобы сдаться. При виде этого их уверенность слабела, и запертые окошки воображения приоткрывались. Они начинали испытывать сомнения и страх, и с этого мгновения их превосходство надо мной утрачивало всякое значение. Я рос в их глазах, а они в моих съеживались.