Заблуждения сердца и ума - Клод Кребийон-сын

– Да, – ответил я, – вы полагаете, лучше их отослать?

– Ах нет, – возразила она, – как вы можете так говорить! Не вздумайте, прошу вас, это сделать, но… к которому часу вы приказали подать экипаж? К полуночи?

– Да, – ответил я.

– Плохо. Это как раз час разъезда.

– А если я велю приехать за мной в…

– В два часа, например, – прервала она меня. – Если вам уже пришло в голову, почему вы не сказали раньше? Отличный выход; он устраняет все трудности, и я признательна вам за хорошую мысль. В самом деле, надо же вам дождаться своих людей; но что, если кто-нибудь предложит подвезти вас в своей карете? Найдете ли вы предлог, чтобы уклониться от приглашения?

Вместо ответа я нежно пожал ее руку и вышел отдать распоряжение своим слугам, смеясь в душе над ее уловкой: приписать мне честь удачной мысли, автором которой следовало бы с полным основанием считать ее самое.

Вернувшись, я застал всех за картами; госпожа де Люрсе жаловалась на мигрень; при всей своей глупости я понял, что она ссылается на головную боль, чтобы поскорее остаться со мной наедине. Я поражался неучтивости этих людей, не спешивших закончить игру, чтобы дать хозяйке покой, в котором она столь явно нуждалась. Тем не менее и вопреки владевшему мною нетерпению, гости довели до конца все начатые партии. Мое тайное волнение дошло до предела. Я с тоской обращал глаза к госпоже де Люрсе, как бы спрашивая, зачем эти люди так мучают нас, и она нежными взглядами давала мне понять, что разделяет мои чувства.

Наконец страстно ожидаемое мгновение наступило. Гости поднялись и направились к выходу. Я вышел со всеми и сделал вид, что удивлен, не найдя в передней своих людей. Случилось то, что и предвидела госпожа де Люрсе: кто-то предложил подвезти меня в своем экипаже; я поблагодарил довольно смущенно. Предложение было повторено, и весьма настойчиво. Замешательство мое усилилось: я не приготовил никакой отговорки и, вероятно, дал бы себя увезти, если бы не госпожа де Люрсе: она была куда находчивей меня и не так легко терялась.

– Неужели вы не догадываетесь, – шутливо заметила она любезному господину, непременно желавшему увезти меня в своей карете, – что вы совсем его смутили. А если он не хочет, чтобы вы знали, куда он собирается ехать? Возможно, у него назначено свидание. Но ваши люди, несомненно, не заставят себя ждать, – продолжала она, обращаясь ко мне, – и хотя у меня ужасно болит голова, я разрешаю вам подождать их здесь.

Все это было сказано так естественно, что всякий непредубежденный человек поверил бы ей. Я едва мог пролепетать слова благодарности. Смущение мое приписали ее нескромной догадке: и нашутившись вдоволь над моими тайными похождениями, гости в конце концов разъехались.

Очутившись с глазу на глаз с госпожой де Люрсе, я почувствовал такой приступ страха, какого еще не испытал за всю свою жизнь. Не могу описать охватившее меня волнение. Я дрожал всем телом, я не мог совладать с собой, я не решался взглянуть на маркизу. Госпожа де Люрсе отлично понимала, что со мной творится, и нежнейшим голосом приказала мне сесть рядом с ней. Она полулежала на софе, откинувшись на подушки, и рассеянно перебирала пальцами бахрому шали. Время от времени она бросала на меня томные взгляды, а я каждый раз почтительнейшим образом опускал глаза. Думаю, она молчала из коварства, чтобы испытать меня. Наконец я собрался с духом.

– Сударыня, вы завязываете узелки? – произнес я дрожащим голосом.

Услышав столь интересный и остроумный вопрос, госпожа де Люрсе удивленно взглянула на меня. Хотя она уже знала, как я застенчив и дик, но даже ей трудно было поверить, что я не сумел сказать что-нибудь другое.

Не желая, однако, добивать меня окончательно, она, не ответив на мой вопрос, сказала:

– Пожалуй, все-таки напрасно вы остались здесь. Теперь мне уже представляется, что наша выдумка, показавшаяся нам такой удачной, не спасает положения.

– Почему же? Мне кажется, ничего плохого не случилось, – сказал я.

– Мы не заметили одного просчета, – ответила она, – и просчета ужасного. Вы слишком долго и горячо говорили со мной; боюсь, смысл этого разговора был всеми разгадан. Впредь следует быть осторожнее на людях.

– Полно, сударыня, – сказал я, – никто не мог ничего разгадать.

– Все равно, – сказала она, – люди сначала злословят, а уж потом начинают разбираться, был ли повод для злословия. Помнится, мы беседовали довольно долго, к тому же предмет разговора был таков, что вы не могли сохранить полного хладнокровия. Когда мужчина говорит, что влюблен, он старается всеми средствами выразить свои чувства, и даже если сердце его при этом молчит, глаза бывают слишком красноречивы. Я, например, наблюдала за вами и видела в ваших глазах больше огня, больше нежности, чем вы сами могли бы подумать. Это происходило помимо вашей воли, – собственно, не так уж сильно вы меня и любите, чтобы вам меняться в лице, – и тем не менее все эти чувства читались в вашем взоре. Боюсь, когда-нибудь вы станете большим обманщиком; я заранее оплакиваю женщин, которых вы захотите обольстить. Ваше лицо дышит правдой, все чувства выражаются на нем с такой силой, оно так открыто говорит о страсти, что трудно устоять, и я готова признаться, что… Но нет, – вдруг прервала она себя и добавила, как бы спохватившись: – Какой смысл, зачем говорить то, что я думаю?

– Говорите, сударыня, – сказал я нежно, – говорите и, если это возможно, сделайте меня достойным вашей любви.

– Моей любви! – воскликнула она. – Ах, Мелькур, любви-то я и боюсь; и если такова ваша цель, откажитесь от нее, умоляю вас. У меня есть веские причины ее бояться. Я не создана для этих бурь; все же, может быть, вы завладеете моим сердцем. Боже! – продолжала она печально. – Неужели я до сих пор избегла такого несчастия лишь для того, чтобы теперь испить полную чашу?

Эти слова госпожи де Люрсе и ее тон глубоко тронули меня; я был так взволнован, что не мог выговорить ни слова. Мы оба молчали; она вся отдалась безотрадным думам; она то взглядывала на меня с волнением, то поднимала глаза к небу, то снова нежно устремляла их на меня и отводила с видимым усилием. Она бурно вздыхала, и в смятении ее было столько искренности и беззащитности, так хороша она была в своей тревоге, внушала такое почтительное чувство, что, будь даже я к ней совершенно равнодушен, в эту минуту я непременно постарался бы заслужить ее любовь.

– Но почему же, – едва выговорил я сдавленным голосом, – вы считаете любовь ко мне таким ужасным несчастьем?

– И вы еще спрашиваете? – промолвила она. – Разве я не вижу, какая между нами пропасть? Сейчас вы говорите, что любите меня, и говорите, быть может, искренне. Но долго ли вы будете меня любить, не накажете ли меня потом за мое легковерие? Допустим, сейчас я вам нравлюсь, вы остановили на мне свой выбор. Но вы слишком молоды, чтобы привязаться к женщине надолго, и скоро дадите мне почувствовать, что изменились. Чем преданнее буду я, тем равнодушнее станете вы. А когда я попытаюсь вернуть вашу ускользающую любовь, вы увидите во мне не любящую женщину, а невыносимую, докучливую обузу. Вы начнете корить себя за те чувства, что когда-то питали ко мне, и если не предадите меня на всеобщее осмеяние, не оповестите всех и вся о моей слабости, то этим я буду обязана не вашему великодушию, а вашей боязни признаться, что когда-то вы любили меня, и тем самым выставить себя в смешном свете.

Госпожа де Люрсе, вероятно, еще долго повторяла бы все эти печальные истины, но, заметив, что я подавлен и едва удерживаюсь от слез, решила подбодрить меня и продолжать в менее горестном тоне.

– Конечно, – добавила она ласково, – я не верю, что вы способны на такие дурные поступки; нет, разумеется, нет. Но, повторяю еще раз, я боюсь вашего возраста еще больше, чем своего. К тому же вы не сумеете любить меня так, как бы я хотела.

– О, нет, сударыня, – сказал я, – ваша воля всегда будет для меня законом.

– Не знаю, – возразила она с улыбкой, – можно ли вам верить. Многие думают, что потеря сдержанности и уважения будто бы может служить доказательством любви. Это глубочайшее заблуждение. Разумеется, влюбленный вправе ожидать награды за свою преданность. Как ни страшно женщине заходить слишком далеко, но когда она убедилась, что истинно любима, ее сопротивлению приходит конец.

– Когда же я буду настолько счастлив, сударыня, что сумею вас убедить? – спросил я.

– Когда? – сказала она, смеясь. – Вы сами видите, я уже наполовину убеждена. Я позволяю вам говорить о любви и сама уже почти признаюсь, что люблю вас. Видите, как я вам доверяю. Я осталась с вами наедине, даже сама помогла вам в этом. Все это, кажется мне, весьма явные свидетельства расположения, и если вы правильно их понимаете, у вас нет оснований жаловаться.

– Это верно, сударыня, – сказал я в великом смущении, – но…

– Но, Мелькур, – прервала она меня, – вы должны понять, что сегодняшний мой поступок был очень и очень рискованным, и нужно быть о вас весьма высокого мнения, чтобы на это решиться.