Чернильный ангел повесть - Валерий Попов

Он сделал вкусную паузу, поел… Разговаривает он так же обстоятельно, как ест.

– И что же ты думаешь? – задорно ткнул меня в бок: настолько раздобрился, что даже сына своего узнал. – Гляжу – на всех ветках блестки, как на новогодней елке!

Снова пауза, гулкий хлебок чая. Наконец продолжил:

– …И понял! – радостно шлепнул себя по колену. – На кончике каждой веточки – паучок! Абсолютно мизерный, микроскопический!

Да, зрение у него в восемьдесят семь такое, что позавидуешь.

– И – каждый паучок! – выпускает из себя сияющую паутинку – тысячи их и развеваются, как флаги! Выпускает, выпускает, на ветру они вытягиваются, сверкают… И точно рассчитывает длину, когда ветер его подхватывает, и он летит!.. Видал-миндал! – Он пихнул меня дружески и радостно захохотал.

Да, его силам и его счастью можно позавидовать.

Впрочем, по статистике один из двоих должен быть несчастлив. Это я. Хотя желания особого нет. Но есть необходимость

– Ты, когда в город ездил, к Оче не заходил? – пытаюсь тихонько подвести его от парада паучков к важной теме. Бесполезно. С блаженной улыбкой так и застыл. Улетел, как паучок на паутинке.

Земное все – это на мне.

– Так ты был или нет?! – Это я произнес уже на крике.

Никакой реакции! Молодец! Только улыбка, что еще теплилась, полностью погасла. Отъехал! Связь с реальностью – только в еде.

Как паутинка у паучка.

– Ты слышишь?

Молчание. Черные непроницаемые очки.

Потом оттуда, издалека, вдруг протянулась длинная белая рука, абсолютно точно ухватила сахарницу и утащила к себе. И сам батя утянулся куда-то туда, как на резиночке. Снова полная непроницаемость!

Мы с женой переглянулись и, не удержавшись, расхохотались. Давно этим любуемся. Да, крепкий старик! Сблизились на его почве.

Таким, наверно, и надо быть, чтобы дожить до его лет и еще так крепко соображать- и главное, сберечь азарт и горячность! Вот именно – сберечь: тратить не на все подряд, а лишь на то, что его действительно волнует.

Но кто примет его за благостного старичка и сделает неосторожный шаг- крепко нарвется. Разъяренный медведь-шатун на него вывалится!

Поэтому я и веду главную линию так осторожно. А скажи я ему, что выгнал Очу, – он сразу очнется!

– Как? – рявкнет. – Ведь он же нам деньги должен?!

Тут он реалист. Хотя в деталях – большой художник!

– Ведь надо же было с ним поговорить! Должен же он понимать человеческие доводы! – примерно так заговорит.

И в душе прекрасно понимает, что несет нечто

“общеобразовательное”, что должно быть, но не бывает!.. Но для него плавная речь, аргументация, эрудиция (прячется за ними) гораздо ближе, чем истина. Грязной истиной должен я заниматься.

Поэтому просто сотрясать стекла не будем. Помолчим. И культурно закончим завтрак: какой день на Мефодия будет- такое лето.

– Да, – вдруг радостно улыбнулась жена, – к нам сегодня может

Оча приехать!

…Как?

– Я когда в городе у Насти была, позвонила ему! И мы так хорошо с ним поговорили! – Она счастливо зажмурилась. – Это только ты с людьми нормально разговаривать не можешь!

Теперь плюха с этой стороны! И у нее – только любовь и счастье.

И у отца – только паучки летают! Один я тут такой – и. о. подлеца. Да, похоже, что Мефодий не такой уж святой!

– Но денег не обещал, конечно? – Я подло улыбнулся.

– Сказал, что приедет! – отчеканила жена и свысока на меня поглядела: я, мол, все устроила! Этого мало тебе?

Молодцы, ребята! Главное теперь – тихо-мирно завтрак закончить и разойтись. Тем более, что каша кончается: в волнении не заметил, как огромную миску сметал!

Да, к Оче надо приготовиться, на всякий случай валы, редуты и другие земляные укрепления возвести.

Оча – это венец нашей многолетней дружбы народов, и надо подготовить ему достойную встречу!! Ну хоть какую-то подготовить.

Ключ от нового замка батиной квартиры тяжелит карман, холодит ногу, как надежный кольт. Какие-то ковбойские ассоциации пошли.

Вполне, впрочем, своевременно – стоит только вспомнить их сизые, бритые головы!

“Делибаш уже на пике – а казак без головы”.

Проклятая эрудиция! Впрочем, и бдительность не помешает! При таком союзнике… союзнице! – я кинул взгляд на жену – и таком союзнике- взгляд на батю, которому все до фонаря, – Оча вполне может победить меня – даже путем дипломатических переговоров загнать в зад. Впрочем, вряд ли он пойдет на мирные переговоры после того!.. Внутри как-то похолодело. Ну ничего! Я вышел на солнышко – в аккурат оно выглянуло из-за туч… Держись, Мефодий!

Но тут услыхал батин скрипучий голос – и метнулся обратно: сейчас не то наскрипит, жена снова расстроится: вдвоем их нельзя оставлять, обязательно мне надо быть!

– Однажды мы с моим другом Кротовым… покойным, – говорил батя, словно не замечая никого вокруг, уплывая в мечту, – отдыхали в

Ессентуках… Вот там была манная каша! – Глаза его, оказавшись тута, умильно-восторженно сверкнули… Никуда он не делся – тут он, тут! И даже – в бою: доказывает свое превосходство, более высокий класс своей жизни по сравнению с нашим убогим! Ставит нас на места. Конечно, в его возрасте надо поддерживать тонус, кого-то побеждать – а кого ему побеждать теперь, кроме нас?

Жена откинулась на спинку, щеки ввалились, как вчера утром, лоб сверкал потом. Батя сиял. Гордо отставил тарелку (начисто, кстати, вылизанную – хоть и не та была каша), расправил плечи.

– Прекрати! Ты что, не видишь, что ей плохо? – заорал я.

Батя смиренно потупился.

– Ну, пожалуйста. Я могу вообще ничего не говорить. Я и так почти все время молчу. Могу умолкнуть вообще! – Он поднялся.

Лицо у жены дрогнуло: она сталавозвращаться. Веки стали подрагивать: спешит. И глаза ее наконец открылись. Она смотрела бодро и весело.

– Ну чего мы все ссоримся? – улыбнулась она. – А давайте будем жить хорошо? А то сидим все по углам! Этот все где-то пропадает!

– Она уже ласково ткнула в меня кулачком. – А давайте придумаем что-нибудь!- Теперь она сияла, хоть и немного искусственным светом. – Поехали на лодке кататься, а?! – Отец стоял гордый, оскорбленный, отрешенный, как монумент, но тут она и его ткнула кулачком. – Ну что, вредный старикашка?! – Отец чуть-чуть разлыбился. – Все, побежала за веслами! – Она подвигала кулачками вперед-назад, а потом и действительно, хоть и медленно, вышла.

Мы молча постояли с отцом, потом он вздохнул, положил мне руку на спину, похлопал. И ушел к себе, и снова раскорячился над рукописью, как краб, словно все происшедшее здесь не имело никакого отношения ни к чему и давно забыто.

Я вышел на крыльцо. Жена как раз подходила к калитке. Над высоким плетнем, отделяющим нас от дома Саввы, торчала огромная лохматая, почти человеческая башка со страдающими глазами.

Анчар, как грозный часовой! Когда его башка возникала над двухметровым плетнем, да еще с тихим рычанием, все шарахались.

Но сейчас глаза его излучали не ярость, а страдание и вопрос: куда пошла? Неужели опять не к нему? Сколько же можно? Страшный этот пес, гроза поселка, почему-то влюбился в жену, маленькую и сухонькую, и сразу, только она входила, опрокидывался на спину, катался и радостно скулил. За что? Почему? Меня так, например, он ненавидит и точно разорвет – а ее полюбил. Причем бескорыстно! Грозный Савва, его хозяин, сам такой же свирепый, как пес, строго запрещал посторонним кормить его, и пес полюбил жену просто так, как, впрочем, и хозяева. Когда жена брала у них молоко, они выходили на крыльцо и, чему-то там улыбаясь, беседовали с ней… мне не докладывали.

Ну что ж… у каждого свой регион. И за веслами, больная и слабая, всегда ходила именно она. Я даже и не пытался: куда мне!

Я злобный.

И сейчас она стояла в их палисаднике, скрестив весла за спиной, как крылья, и, кивая маленькой, расчесанной на прямой пробор головкой, внимательно слушала что-то, что ей рассказывали с высокого крыльца Маринка и Савва и даже шутливо ссорились, отпихивали друг друга – кому рассказывать первому. Слышалось тихое блаженное скуление Анчара, катавшегося, видно, в пыли перед нею… Любовь!

Ну все! Сколько же можно так стоять? Надо и действовать!

Вот потому тебя никто и не любит, что ты не можешьтак стоять!

Хорошо кому-то быть добрым – но кому-то необходимо быть и злобным.

Я огляделся. Если вскоре нагрянут джигиты – что мы имеем, кроме плетней?

Хозяин мой, Битте-Дритте, как всегда, блистает своим отсутствием… Стех пор как закрылось ДРСУ, он перешел на жизнь

“вольного стрелка”, даже создал у себя в гараже ремонтную мастерскую – сделал “яму”, чтобы подлезать под машину, но дальше этого дело не пошло: клиенты не едут, а сам Битте постоянно отсутствует. К тому же у входа в наш проулок, в знак протеста против социальной несправедливости (когда его выгнали из ДРСУ),

Битте поставил свой огромный заляпанный “КРАЗ”, который никому, видимо, больше не был нужен. На его грязной стальной дверце кто-то (видимо, хозяин) написал пальцем: “Это не грязь. Это пот”. Но пот этот давно засох, а Битте-Дритте, как правило, отсутствует… что мне, как писцу-затворнику, даже на руку.