Крузо - Лутц Зайлер

Крузо никогда не смеялся над шутками, которые выставляли пропавшего судомоя никчемным неудачником и лодырем. Шпайхе, приютский… Сперва Эд считал это грубоватой насмешкой, но позднее узнал, что его предшественник действительно был сиротой и, достигнув совершеннолетия, прямиком из приюта («из приюта!») явился на остров. По всей видимости, никого вправду не интересовало, куда вдруг подевался Шпайхе, не имевший ни родителей, ни братьев и сестер. Здесь, у порога исчезновения, не спрашивают, куда еще можно уйти, ни с того ни с сего мелькнуло в голове у Эда. Иной раз уходили в другие рестораны, такое вроде бы действительно случалось. В рестораны, где условия и обстановка получше, «Визенэкк» или «Дорнбуш» предлагали, к примеру, более высокий почасовой заработок, платили премиальные за выходные, поговаривали даже о «надбавке за уик-энд», а в «Островном баре» официанты, обязанные лично полировать столовые приборы, приплачивали за это судомою лишних пять марок, по крайней мере так рассказывал молчун Рольф, которому денежный вопрос развязывал язык. Но в конечном счете для Эда деньги не имели значения, никогда не имели.

Шпайхе оставил в комнате не только свой кислый запах, зубную щетку, очки и тараканов. На дне шкафа обнаружилась еще и сумка, в которой лежали теплый, ручной вязки свитер и пара замшевых ботинок. Такие ботинки на тонкой плоской подошве пользовались огромной популярностью, достать их было нелегко, вот почему казалось вдвойне странным, что они брошены здесь. Может, в один прекрасный день Шпайхе явится забрать свое барахло, подумал Эд и не стал трогать сумку.

Стол для завтрака, так называемый стол для персонала (или перстол), располагался в задней трети ресторанного зала, в той же нише, что и дверь в кабинет Кромбаха. Когда все расселись по местам, клетушка открылась, и Кромбах, окутанный облаком «Экслепена», подошел к своему стулу. Подошел, потирая руки, будто все вообще или хотя бы на данный момент в полном порядке. Крузо немедля встал и принес со стойки дымящийся, в коричневых потеках стальной кофейник, налил Кромбаху, себе и коку Мике, а затем поставил кофейник посредине стола. Эд видел, как Крузо сосредоточивался на каждом своем движении, а во всей его позе сквозила та особенная гордость, какую он демонстрировал и в судомойне, и у дровяной колоды. Кромбах и кок Мике скупыми жестами поблагодарили Крузо, вроде как смущенно, хотя, возможно, Эд ошибался.

Кромбах обронил несколько незначительных фраз о погоде ночью, о течении, волнении на море и утреннем ветре, будто собирался выходить на рыбную ловлю. Потом посокрушался из-за нового оползня «между Сигнальмастхуком и Тотер-Керлем», видимо, уже успел побывать на берегу. Потом наступила тишина. Быть может, минута молчания в память о постоянном уменьшении острова. Тишина была приятная. Некоторое время слышались только звуки завтрака да издевательские крики чайки на круче. Двери на террасу стояли настежь, морской воздух струился внутрь, выдувал из зала испарения минувшего вечера. На секунду Эд закрыл глаза и увидел голову коня-топтыгина, слезы больше не набегали.

Состоял завтрак из булочек, хлеба, печеночного паштета, чайной колбасы, плавленых сырков, некоторого количества салями, сырной нарезки и вязкой, дрожащей глыбы фруктового мармелада на тарелке – «два блюда холодных закусок на двенадцать персон», как выразился кок Мике, прихвативший с собой громадную собственную кружку. Эд кромсал мармелад. Через минуту-другую директор начал осторожно и едва слышно отдавать распоряжения. На миг все ножи замерли в воздухе, Эд почувствовал напряжение. «Не забыть вот еще что…» – пробормотал Кромбах; речь шла о газовых баллонах и скверных трубах пивного насоса. Крузо был в курсе. По сути, Кромбах вообще говорил только с Крузовичем да с коком Мике. Крузо задумчиво поглаживал свои мускулистые плечи и опускал голову, чуть склонив ее набок. На дворе еще только июнь, а он уже загорел, как индеец сиу. Неприступный. Эд рассматривал крупный, с небольшой горбинкой нос. Временами Крузо легонько покачивал головой, подчеркивая тем постоянное внимание, но никак не отказ.

Кок Мике делал пометки на старой оберточной бумаге, не порезанной, а порванной на неровные клочки размером с ладонь. Тупым чернильным карандашом дополнял и переделывал перечни заказов для кухни на ближайшие дни; руки у него потели, записи становились неразборчивыми. Повар «Отшельника» явно считал своей естественной обязанностью справляться с узкими местами в снабжении. Он сидел на другом конце стола, прямо напротив директора; фразы обоих летали меж рядами сезов, как по переулку, туда-сюда.

– Матросы, позвольте представить вам Эдгара Бендлера.

Директор встал. Эда тронуло, что его имя произнесено таким манером, полностью, энергично, звучно, почти с радостью. Ему словно досталась редкая ласка, и на миг погасло неприятное ощущение, будто речь шла о ком-то третьем, кого он здесь только замещает; пожалуй, теперь можно бы даже считать, что он сам сидит за этим столом и действительно стал частью еще непостижимого для него круга, утвердился в сердце «Отшельника», высоко над морем.

– В сложной для него ситуации и не одну ночь проблуждав…

Последовала короткая речь, в которой Кромбах изложил наполовину вымышленное, наполовину верное описание «его предшествующего становления». Никто и бровью не повел. В конце концов директор указал ладонью на каждое место за столом, а в первую очередь на пустующее место рядом с собой:

– Моника, моя дочь… сегодня она отпросилась. – Рука указала на верхний этаж, потом начала путешествие вокруг стола. – Крис, Мирко и Рембо, обслуживающий персонал, наши официанты, замечательные, я бы сказал не имеющие себе равных. Как в проворстве и выносливости, так и в смекалке и мудрости, они великолепно соединяют гастрономические и философские познания. – Кромбах усмехнулся. На гладком, лоснящемся лице ни следа иронии или цинизма. – Мирко защитился по социологии; как и ты, Эдгар, он приехал из Халле-на-Заале, мы зовем его Кавалло. А это его друг Рембо, обладатель такой же ученой степени, наш философ… я уже почти забыл, как тебя зовут по-настоящему, дорогой мой, в смысле, некогда звали… – На миг его рука остановила свое странствие. – Крузо, покровителя нашего острова, я бы так сказал, ты уже знаешь, как и кока Мике из Замтенса на Рюгене, ты работал с ним первые дни, и я слыхал исключительно хорошие отзывы… Рольф, наш прилежный поваренок. А вон там, слева от тебя, сидят Каро и Рик, то есть Карола и Рихард, наши буфетчики, притом супруги! У них и у меня, с позволения сказать, общее прошлое, столичное прошлое, в одном отеле работали! Кстати, к Рику ты можешь обращаться по всем вопросам, он шеф буфета и всей обслуги. А справа от тебя – Рене, наш мороженщик, мой зять.

Лишь последние слова директора прозвучали до странности вымученно. Помахивания его мягкой руки, поднятой на уровень головы, и ее движение по дуге от стула к стулу напомнили Эду благословляющий жест. Уже в ходе представления мороженщик брезгливо отвернулся, и Эд сразу же опустил голову, чтобы не смотреть ему в лицо.

– Не забывайте, в некотором смысле все мы тут потерпевшие кораблекрушение… – Директор поднял обе руки, будто желая охватить своим благословением весь свет, голос его опять стал тише. Казалось, он погружает руки в незримую стену, или в воду, или во что-то, вдруг воздвигшееся между ним и остальным миром.

Эд нервничал. Ораторское многословие смущало его, это уж слишком для судомоя, к тому же неопытного новичка, и ему было трудно сосредоточиться на кромбаховской проповеди. В углу над потным моржовым черепом кока Мике висели фотографии персонала давних лет. Кое-где на рамках фломастером помечены даты: 1984-й, 1976-й, 1968-й. На одном снимке, от 1968 года, все мужчины и женщины разом подносили к губам бутылки с пивом. Снимок казался скабрезным и прямо-таки ошарашил Эда. В противоположном углу, напротив фотографий давнего персонала, висели портреты знаменитых постояльцев, из которых Эд сразу узнал только Билли Уайлдера и Томаса Манна, а потом еще и Лотту Ленья. Рядом с нею – малюсенькая репродукция «Тайной вечери» Леонардо. Ниже – стилизованное изображение конунга Хедина, персонажа «Эдды», насколько знал Эд. На картинке двое мужчин в борьбе, в тесной схватке, притом невозможно понять, о чем идет речь – о смерти, о любви или о том и другом. Подпись гласила: «Хедин и Хединсей». Знаменитости и персонал были размещены так, что практически смотрели друг другу в глаза. Однако над всеми, почти что под потолком зала, точно икона на вершине алтаря, красовалась фотография Александра Эттенбурга в монашеской рясе, в компании ослика и кошки…

– …надо трактовать как завет первого отшельника… – В этом пункте речь была Эду знакома.

Самая новая фотография еще без рамки, просто пришпилена кнопками, апрельский снимок начала сезона, по-видимому Шпайхе. Высокий и очень худой парень. Кривая улыбка обнажала щель между передними зубами. Эд узнал его в первую очередь по очкам; почему он оставил свои очки здесь?