Гёте. Его жизнь и литературная деятельность - Н. Холодковский

Из Неаполя Гёте намерен был отправиться на Сицилию. Тишбейн не мог далее сопровождать его и рекомендовал другого немецкого художника, Книпа. Книп по условию, заключенному с Гёте, должен был рисовать ему во время их путешествия ландшафты. В конце марта Гёте с Книпом отправились на корабле на Сицилию. Они плыли с лишком четыре дня и вытерпели сильную качку, во время которой Гёте, мучимый морской болезнью и лежа в каюте, обдумывал первые два акта своего «Tacco». Путешественники высадились в Палермо, где Гёте провел более двух недель, в течение которых совершал многочисленные экскурсии по окрестностям, наслаждался роскошной природой и собирал растения и минералы, не забывая познакомиться и с памятниками искусства, находившимися в городе. Узнав, что в Палермо живут мать и сестра знаменитого Калиостро, Гёте не мог удержаться от искушения посетить их. Он явился к ним, выдав себя за англичанина, который будто бы встретился с Калиостро в Лондоне. Впоследствии из Веймара он посылал деньги этим родственникам Калиостро, которые оказались весьма бедными людьми.

Из Палермо Гёте совершил путешествие по Сицилии. Посетив Алькамо, Сегесту, Джирдженти и Катанию и везде осмотрев по пути памятники древности, путешественники прибыли в Мессину, носившую свежие следы недавнего землетрясения. Картина разрушения неприятно подействовала на Гёте; сверх того, губернатор Мессины оказался своевольным, капризным стариком, от которого можно было ожидать больших неприятностей. Поэтому Гёте был очень рад, когда представился случай уехать в Неаполь, на французском купеческом корабле. Обратное морское путешествие было гораздо беспокойнее первого: корабль попал в сильное морское течение и едва не разбился о скалы острова Капри. К счастью, все окончилось благополучно, и 17 мая Гёте уже был в Неаполе, где провел около двух недель, наслаждался картиной извержения Везувия и наконец, дружески распрощавшись с Книпом, выехал в Рим.

В Риме наш поэт вновь примкнул к кружку художников и начал сам заниматься живописью. Искусство это уже с детства привлекало его, и не раз приходила ему в голову мысль, не должен ли он сделаться живописцем, не здесь ли он найдет свое настоящее призвание? До сих пор попытки его были большей частью неудачны; когда он обращался к профессиональным художникам с вопросом о своем рисовальном таланте, то получал обыкновенно неопределенные или малоблагоприятные ответы. Тем не менее, изучение классических образцов живописи и жизнь среди художников возбудили в нем столь сильное желание овладеть этим искусством, что он не мог удержаться от новой попытки достичь чего-нибудь на этом пути.

Сентябрь и октябрь Гёте провел на дачах неподалеку от Рима: сперва во Фраскати (древний Тускулум), потом в Кастель-Гандольфо. Здесь он познакомился с красивой молодой девушкой, приехавшей из Милана, и влюбился в нее. Неожиданно узнав, что она невеста другого, он был очень огорчен и решил погасить свою страсть в самом начале, прекратив почти всякие отношения с красавицей-миланкой. Но в декабре, когда он давно уже возвратился в Рим, случайно ему стало известно, что жених отказался от своей невесты и что последняя сильно захворала от огорчения. Когда девушка выздоровела, он опять сблизился с ней, но это сближение, как и прежние его увлечения, ни к чему не привело. Перед отъездом из Рима Гёте дружески, но вполне спокойно распрощался с прекрасной миланкой и никогда более не видел ее.

Все это время Гёте продолжал ревностно изучать картины и статуи, пользуясь по преимуществу указаниями даровитого художника Генриха Мейера. Что касается его усилий добиться самому каких-либо результатов в живописи, то он пришел наконец к сознанию своей неспособности к этому искусству. «С каждым днем становится мне яснее, – пишет он 22 февраля, – что я рожден собственно для поэзии». Одушевляемый этим совершенно верным сознанием, он энергично взялся за выполнение некоторых своих литературных планов. «Ифигения» и «Эгмонт» уже ранее были им закончены; теперь он принялся за давно оставленного «Фауста», интерес к которому пробудился в нем с новой силой. «Это была плодовитая неделя, – пишет он 1 марта 1788 года. – В воспоминании она представляется мне как целый месяц труда. Прежде всего, сделан план к Фаусту, и я надеюсь, что эта операция мне удалась. Конечно, совсем иное дело писать эту вещь теперь, чем это было пятнадцать лет тому назад, но я полагаю, что результат от этого не пострадает, так как я, по-видимому, снова нашел прежнюю нить. Я спокоен также и относительно общего типа пьесы; я уже написал одну новую сцену, и если немного позакоптить бумагу, то никто, я думаю, не отличит ее от старых». Под этой сценой Гёте разумеет «Кухню ведьмы», написанную в саду виллы Боргезе. Действительно, она носит вполне северный, средневековый колорит, соответственно остальным сценам первой части «Фауста». Около этого же времени возникла и прелестная сцена «Лесная пещера». Кроме «Фауста», Гёте занялся также «Tacco», написал «Апофеоз художника» и прочее.

Мало-помалу приближалось время разлуки с Италией. Еще раз Гёте был свидетелем римского карнавала, который хотя по-прежнему не понравился ему, но с бытовой стороны заинтересовал его более, чем в прошлом году. После Святой недели он начал готовиться к отъезду. Как ни тяжела была для него мысль покинуть Рим, где ему жилось так хорошо, и возвратиться в холодный Веймар с его придворными церемониями, – однако приходилось решиться, так как вечно оставаться в Италии было нельзя, а сверх того, собиралась приехать в Рим герцогиня Амалия, которой Гёте вовсе не хотел служить путеводителем, несмотря на все уважение к ней. Итак, в конце апреля наш поэт выехал из Рима и, проехав через Флоренцию, Милан, озеро Комо, Штутгарт и Нюрнберг, в лунную ночь 18 июня 1788 года прибыл в Веймар, на пути значительно подвинув вперед своего «Tacco».

Путешествие в Италию имело глубокое влияние на окончательную выработку характера Гёте и на всю его последующую деятельность. Выше мы видели, что уже во время первого своего пребывания в Риме он чувствовал себя совершенно переродившимся и на все смотрел с новой точки зрения. Его понятия, симпатии, вкусы претерпели полное изменение. В молодости его интересовала, например, готическая архитектура, и Страсбургский собор был для него предметом долгого изучения и восторга; но уже в Венеции он совершенно изменил свое мнение об этой архитектуре и насмехается в своих письмах над готическими колоннами, «похожими на табачные чубуки», над башенками, зубчиками и прочими готическими украшениями, от которых он, «слава Богу, теперь отделался навеки». Столь же резко изменился и взгляд его на поэзию периода «Бури и натиска», когда-то пользовавшуюся его симпатиями и даже предводительствуемую им. Его утонченному вкусу, выработанному изучением античного искусства, не могли уже нравиться бурные поэмы, романы и драмы, писавшиеся как Бог на душу положит, с полным пренебрежением к внешней отделке и большей частью лишенные художественного чувства меры. Приехав в Веймар, он пришел в ужас от того успеха, которым пользовались «Разбойники» Шиллера наряду с «Ардингелло» Гейнзе. Религиозные воззрения его также стали несколько иными: если и прежде он был далеко не ортодоксальным христианином, то теперь сделался настоящим «язычником». Равным образом обострилось и его нерасположение к искусственности придворной жизни и к условной морали высшего общества: привыкнув жить среди людей, близких к природе, не изуродованных северной романтической цивилизацией, он чувствовал себя вдвойне чуждым окружающей среде.