Повести и рассказы - Иван Вазов

В доме послышались чьи-то шаги.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Твой сын, — ответил Македонский и, приложив губы к замочной скважине, добавил: — Македонский.

Дверь скрипнула, из-за нее показалась бабушка Тонка.

— Дьякон{27} здесь? — спросил Македонский.

Но бабушка Тонка вместо ответа спросила в свою очередь:

— Откуда идешь?

— Из Браилы.

— Он тебя ждет, — сказала старуха и пошла впереди него.

Чиркнула спичка, и пламя свечи осветило комнату; Македонского приятно обдало теплым воздухом.

В комнате никого не было.

Старуха вышла, но спустя минуту вернулась.

— Иди за мной, сынок, — он внизу, — сказала она и снова вышла с лампой в руке, а Македонский последовал за нею.

В коридоре они подошли к люку, устроенному в полу; когда он был закрыт, нельзя было догадаться, что здесь вход в подполье, так как крышка люка казалась наглухо забитой гвоздями; на самом же деле гвозди эти были обрезаны, и от них остались только шляпки, а чтобы крышка не сдвигалась с места, когда на нее наступали, она была прикреплена искусно замаскированными винтами.

Македонский, следуя за старухой, спустился по узкой подземной лесенке. И вот внизу открылась дверь, и они вошли в довольно просторную комнату, заботливо убранную домоткаными ковриками и освещенную.

За столом, заваленным книгами, бумагами, газетами, красным сургучом и разными письменными принадлежностями, сидел, накинув на плечи кожух, Левский и писал.

Эта подземная комната служила и канцелярией и рабочим кабинетом всем апостолам и агентам, тайно ночевавшим в доме бабушки Тонки.

Македонский сел на покрытую красным ковриком лавку.

— Тебя никто не заметил? — Вот были первые слова Левского.

— Никто.

— Ну?

Македонский сунул руку за пазуху и передал Левскому письмо.

Апостол подвинул к себе свечу и стал внимательно читать его.

А в это время наверху гостеприимная бабушка Тонка сняла с полки покрытое крышкой блюдо, раздула огонь и принялась разогревать угощение, приготовленное для посланца браильских хэшей.

Единственная фотографическая карточка Васила Левского, сохранившаяся до наших дней, к несчастью, не дает ни малейшего представления о том, какой сильной волей, каким характером был одарен этот человек. Искусство оказалось бессильным запечатлеть его выразительное лицо, озаренное величием той идеи, которая его вдохновляла и воспламеняла.

Левский был человек среднего роста, тонкий и стройный; глаза у него были серые, почти синие, усы рыжеватые, волосы русые, лицо белое, овальное, с печатью непрестанных дум и бессонных ночей, но оживлявшееся постоянной неподдельной веселостью. Странное дело! Этот юноша, который проповедовал крамольные идеи свободы, борьбы, готовности умереть за них; который подвергал себя опасности; этот сын ночи, пленник одиночества, переживший всевозможные злоключения, имел веселый нрав! Как и воевода Тотю, он был великим мастером петь песни, и голос его не раз звучал в буковых лесах на Стара-планине[4]. Приезжая в Бухарест, он вместе со сведениями об организации революционных комитетов привозил в подарок Каравелову{28} разузоренные, изогнутые трубочки работы балканских турок. Быть может, эта жизнерадостность была необходима для того, чтобы поддерживать в нем бодрость духа во время всегдашней его борьбы с апатией и подозрительностью, свойственными порабощенным.

Но если было нужно, он преображался. Веселость покидала его лицо, взгляд становился серьезным, голос звучал как у человека, который требует, который приказывает; речь его, простая и безыскусственная, волновала, смущала, убеждала. Где бы он ни проходил (а он ходил всюду), возникали новые стремления, вопросы, чаяния. Известность его быстро возросла, проникла в хижины, взбудоражила города, просочилась в горы. Слово его будило людей, имя его пробуждало народ. Однажды ночью он выступил в Пазарджике{29}, и в результате были собраны по подписке добровольные пожертвования на сумму в миллион грошей! Левский нередко был груб, он никому не льстил, ибо проповедовал не какое-либо учение, но выполнение гражданского долга. Ему не хватало знаний, но этот недостаток искупался его передовыми убеждениями. Однажды его огорчили темнота и суеверие каких-то крестьян, и он сказал им гневно:

— Вы только тогда станете людьми, когда будете есть мясо по средам и пятницам.

Как-то раз жители деревень в окрестностях Софии, где он лихорадочно организовывал революционные комитеты, задали ему такой вопрос:

— Бай Васил! Когда Болгария получит свободу, кого мы поставим царем?

— Если мы сражаемся с турками только ради того, чтобы иметь царя, то мы дураки. У нас и теперь есть султан. Не правитель нам нужен, — нужны свобода и равенство людей, — хмуро ответил Левский.

— А ты тогда кем будешь служить?.. Ведь ты имеешь право на самую главную должность.

— Никакой мне не надо. Я уйду к другим порабощенным народам и там буду делать то, что теперь делаю здесь.

И он говорил искренно.

Дьякон не знал страха и не отступал перед явным риском для жизни. Несколько лет он ежечасно подвергался опасности, и опасность стала как бы его родной стихией, в которой он чувствовал себя превосходно и черпал новую уверенность в себе, подобно какому-нибудь военачальнику, который привык слышать бессильный свист пуль, проносящихся мимо его ушей.

В Сопоте, в комнате одного учителя, состоялось тайное собрание местного революционного комитета. И вдруг в комнату вошел незваный гость, разоблаченный провокатор на службе у турецких властей. Он сел. Все молчали, но гость не уходил. Тут Левский вскипел, поднялся и дал затрещину наглецу, крикнув:

— Убирайся вон! Подлец!

— Как? По какому праву ты меня ударил? — вопросил этот господин в замешательстве.

— Вон! Иди, выдавай нас туркам. Я — Левский.

Все собравшиеся содрогнулись от ужаса.

— Не бойтесь! — спокойно проговорил Левский, когда незваный гость удалился. — Я уверен, что этот мерзавец не посмеет нам повредить.

И Левский продолжал свою речь.

Действительно, никто не пришел и не потревожил собравшихся.

Все жители Сопота помнят, с какой невероятной дерзостью вел себя Левский и на какой риск он шел. Однажды пальто его попало в руки полиции, и в нем нашли несколько революционных прокламаций, сургучные печати, поддельные паспорта, яд и бумажник Левского. Власти без устали искали беглеца, вооруженные жандармы рыскали по улицам. А Левский, переодетый крестьянином, завязав себе лисьей шкуркой левый глаз и с простодушным видом глядя на все происходящее, можно сказать, под носом у полиции, спрашивал прохожих: «А где тут лекарь живет?»

В Левском соединялись энтузиазм Каблешкова{30}, твердость Бенковского и сила Караджи. Но он обладал и другими качествами, которых не хватало тем троим: он был одарен непобедимой выдержкой и упорством. Те трое пронеслись, как метеоры, по нашему темному небу — сверкнули, взбудоражили людские души и погасли. Можно сказать, что эти люди явились лишь для того, чтобы оставить истории свои три великих имени и потом уйти. Деятельность Левского была более длительной и плодотворной. Своенравная судьба захотела, чтобы простой писарь на службе у турок, какой-то полуграмотный дьячонок, показал миру, какие дела может совершить человек, вдохновленный великой идеей, и сколь велика идея, которая создала для нас этот титанический образ. Ведь что бы ни говорили некоторые скептики, в Левском воплотилась сила, возникшая из вековых страданий, из океанов унижения. Семь лет бродил Левский по Болгарии, посещал сотни городов и селений, создавал там революционные комитеты, учил и ободрял народ, устрашал богачей, переспоривал ученых, сердил турок, всегда последовательный до конца, настойчивый до безумства. Власти уставали охотиться за ним, а он не уставал воздвигать преграды на их пути; он преодолевал препятствия, убеждал неверящих, распалял сонных. Бессильным он оказался только перед изменой: некий священник, поп Крыстю из Ловеча, коварно предал его. Попав в руки тиранов, Левский, раненный двумя пулями, по слухам, принял яд, чтобы не нарушить своей клятвы; но яд не подействовал, и тогда Левский в Софийской тюрьме попытался разбить себе голову об стену, однако голова его оказалась более твердой, чем камень, и его повесили полумертвого.

Таков был человек, которого называли Дьяконом, Василом Левским, Апостолом, которого судьба поставила во главе целой когорты борцов за свободу — проповедников и мучеников, чтобы расшевелить массы, чтобы подготовить события, чтобы построить будущее!..

Маленький Гус, который не стал гигантом лишь потому, что не было простора, где бы он мог развернуться, Левский в Иудее был бы распят, в средние века сожжен живым; но он жил в девятнадцатом веке — и был повешен… Три орудия пытки, три символа: распятие, Торквемадов костер, виселица — три казни, придуманные в веках, чтобы карать и бесчестных и бессмертных…