Журавлиное небо - Михаил Стрельцов

Тогда играли страдание, краковяк, семеновну, падеспань, а для более смелых девчат заказывали сербиянку — и они выходили; и сначала одна, высоко, застенчиво, твердо неся голову, дробно выстукивая каблуками и размахивая перед собою косынкой. Наставало время петь частушки, и она пела; гармонист начинал играть тише, а потом сразу рвал гармонь на весь ее вздох, и та, в кругу, шла все быстрее, стремительней и, дойдя до подружки, скрывавшейся где-то в девичьем стане, особенно сильно притопывала перед нею и платочком махала на нее — приглашала в танец…

Теперь же сидел с гармошкой в углу какой-то малец, лениво наигрывал фокстроты да вальсы, а юные девчушки — наверное, школьницы — танцевали друг с дружкой, не надеясь на зеленых кавалеров, которые, сгрудившись в углу, по-мужски дымили папиросами, но в танец почему-то не шли. Мужчины здесь же, за столом, не замечая танцев, музыки, заядло забивали козла.

Заказывали даже дамский вальс, и одна, вторая девчушка подходила к тем кавалерам: кто шел, кто стеснялся — деланно смеялся и, отказываясь, растерянно отводил глаза. И тогда поднимался из-за стола какой-нибудь женатик, в ватнике, в сапогах, острил над кавалерами и выручал девчушку: сам приглашал на вальс.

Петро не танцевал, подсаживался к мужчинам, играл с ними в домино, курил лютую махорку, дядьки посмеивались над ним: мол, это тебе не город, телевизоров да джазов у нас нет — забивай вот козла и радуйся. Спрашивали, надолго ли приехал домой, и он всерьез отвечал, что, может, насовсем, но все почему-то усмехались этому, как шутке. Петро смолкал.

Через неделю он решился: попросил мать, чтобы пораньше разбудила завтра — надо ехать. Он так и не сказал дома, что уволился с работы.

«На первый случай мне надо сорок рублей, — подумал он. — Два дня назад у хлопцев была получка. Может, наскребут… В интернате переночую день, второй. Пока не узнает комендант… Надо будет искать квартиру».

Он почувствовал вдруг, каким нетерпимым было для него ожидание. Скорей бы уже прилетал самолет. Ему бы только попасть в город, добраться до интерната и — спать. Все решится само собой. Ничего страшного. Просто он устал и потому преувеличивает.

В поле за низкими окнами аэровокзальчика томился мутно-серый холодноватый ноябрьский день. Никак не распогоживалось: не было солнца. «И не распогодится, — подумал он. — День теперь короткий. Если бы даже пошел домой, то притащился бы к вечеру. Скорей бы прилетал самолет».

Не слышал он, как подъехала машина: там, за окнами, заговорили, и в зал один за другим вошло несколько человек. Доктор усмехался с порога.

— Порядок на борту? — спросил он. — Ты билет взял? Я все время звонил сюда. Для меня к лучшему, что самолет опоздал: все свои дела закончил. Теперь два месяца буду как у бога за пазухой. Только на курсах и отдохнешь! Ух! Сейчас узнаю, что с самолетом.

И все словно бы ждало, чтобы приехал доктор: самолет, как по заказу, вот-вот должен был показаться.

Людно и шумно стало в аэровокзале. Тетка перестала читать книжку — копалась в своей сетке. Встрепенулся рядом с Петром носатый дядька, закурил, а спички не осмелился забрать в карман, положил, как и Петро, на скамье. Ни о чем не спрашивал и улыбчиво-мягко заглядывал всем в глаза.

Наконец объявили посадку. Все поднялись и направились с аэровокзала в поле, к желто-серому, незавидному, похожему на стрекозу самолетику. «Вот и все, — подумал Петро. — Наверное, так и должно было быть. Аминь».

Через аэродром в поле пролегала дорога: шустрый конек, запряженный в телегу, трусил по ней. Понукал его, помахивая кнутом над головой, возница — худощавый дядька. Завернувшись в большой платок, сидела на телеге женщина. На велосипеде догонял телегу какой-то парень.

Ровное, в редких заплатах снега, лежало во всю ширь, обозначившись мерзлою болотистой водой, кустиками, облетевшими деревьями у дальних деревенек, стылое ноябрьское поле. Петро обернулся и снова увидел стога — порыжевшие, осунувшиеся под ветром и дождями стога, такие непривычные здесь, на краю местечка…

А потом бежал, подскакивая по мерзлому полю, самолет. Поднялся. Кренился на одно крыло, облетая местечко. На дыбы встала земля: дома, деревья, овощесушильный заводик с приземистой кирпичной башенкой, поле. И опять Петро увидел стога. И он смотрел на них, пока не исчезли они в печально-дымчатой дали.

ГОЛУБОЙ ВЕТЕР

(Перевод Эд. Корпачева)

Логацкий проснулся словно бы от внутреннего толчка: все произошло естественно и легко. Некоторое время он лежал, не раскрывая глаз. То неуловимое и зыбкое, что еще владело им, было, наверное, воспоминанием о сне. Сон уходил в просветленности, в запахах, в порывистости ветра. Будто стояло над неподвижным озером в духмяном зное солнце. Пахло смолистыми соснами, поднимался над водою голубой ветер, и такой звонкий и чистый слышался на озере смех. Как хорошо, как легко! И словно бы Логацкий бежит к воде — как щекотно холодит песок босые ноги, как застилает глаза голубой ветер!

В комнате тихо. Ночь. Два часа ночи — Логацкий знает это. Вот сейчас пройдут, если не прошли, работницы с фабрики; они всегда проходят в это время, и очень ясны тогда шаги в ночи. И еще разговоры: «Ой, девочки, а он мне говорит: „Я тебе часы куплю“. Ой, держите меня, а то упаду!» И смех — заливистый, несдержанный… Смех всегда будит Логацкого, как и этот ветер, что снится все последние дни.

Ночь. Тишь. Наверное, прошли уже работницы, наверное, потому и примерещился ему этот смех.

Какая светлая, какая чуткая тишина в комнате! Тонкий луч переломился в зеркале — таинственные глубины открылись в стекле. Паутиной легли на стену тени: невидный отсюда фонарь у дерева отразил, как на экране, ветви и прутики. И хорошо от мысли, что можно никем не замеченным подойти к окну и так стоять в ночном безмолвии…

Логацкий пошарил рукой, выискивая на спинке стула одежду.

Вставать легко, и нет той утренней расслабленности, которая тянет ко сну, смыкает глаза. Все было необычно, немного загадочно, было приятно и хорошо. Логацкий встал у окна, посмотрел на улицу. Фонарь светил меркло, из-под заснеженного отражателя свисала сосулька — застывшая неподвижная жилка воды. Позавчера была оттепель, потом подморозило, потом выпал снег. Недостроенный дом на той стороне улицы, башенный кран, у стрелы которого остро мерцает звезда. Крыши и тишина. Цепочки фонарей обнаруживают улицы города. Поздний ночной час.

Думалось о том, что все равно не уснешь. Логацкий обулся, накинул в коридоре пальто и вышел на лестницу. Сразу же окутал его запах краски, стылой штукатурки и пыли — всегдашний запах подъездов, скупо приправленный теплым духом людского жилья. Сплюснутые каблуками, валялись на площадке окурки. Логацкий вспомнил: вчера в соседней квартире провожали в армию Толика — то ли токаря, то ли строителя. Вечером в подъезде стало шумно. Потом за ним, Логацким, приходил этот самый Толик: «Собрались… Леонид Иванович… Давайте с нами…» Чудак, ведь они были почти незнакомы. Логацкий не пошел. Как раз проверял студенческие работы. Не забыть бы дать этим лентяям завтра хороший нагоняй. Работы сдавали с опозданием — ясно, что писали в один вечер. Кто-нибудь из факультетских гениев будет потом хвастать: буря и натиск, немного вдохновения и немного времени. Чепуха! И вообще студенты уж не те. Многие с производства. Думают, что познали жизнь. Читают Ремарка. Чепуха! Нынешние студенты не нравились Логацкому. Он и не заметил, как испортилось у него настроение. Вновь увидел на лестнице окурки, и вновь припомнился ему Толик. Как раз кстати: не хотелось думать о студентах. «Напрасно обидел парня, не побывал на этих проводах. Сочтет, что обошелся с ним по-свински, и будет прав. Ведь не из-за тех студенческих работ отказался… А может, и не сочтет: я для него, наверное, слишком занятая, ученая персона. Как-то смешно стеснялся, приглашая к себе, и почему-то вытер о половик ноги, когда уходил». Логацкому стало стыдно: «Ученая персона! Ничего себе оправдание… Какая досада!»

Выбито стекло в двери, на фанерке мелом написано: «Здесь живет Зоя». И стоят три восклицательных знака. «Какая-нибудь знакомая Толика, и тоже была на проводах. Хорошо, что не пошел туда, а то пришлось бы прикинуться другом молодежи. Так сказать, старший товарищ и юная смена… Роль явно не моя. Хватит с меня студентов».

Он подумал вдруг, что все это чепуха, и разозлился на себя: «Ну, не пошел, и хорошо… А тут какие-то сомнения, какой-то мальчишеский самоанализ. Смешно. И вообще…»

Он вышел на улицу, остановился. Нечто непонятное творится с ним в последнее время: вот хотя бы этот сон, ночное бдение. Логацкий постоял в раздумье, осмотрелся. Безмолвно было на улице, пустынно, и стоял крепкий морозец, такой островатый, жесткий, но и приятно трезвящий. Неопределенно и нудно начало покалывать в висках: наверное, от свежего воздуха. «Зачем я вышел?» — спросил себя Логацкий.