Гонзо-журналистика в СССР - Евгений Адгурович Капба

class="p1">Сделав пару фоток тетенек в пафосных позах, несколько общих видов зала со зрителями, у которых были фальшивые одухотворенные лица, я стал страдать дальше, сидя на своем месте.

Под занавес один дедок прерывающимся голосом исполнил акапелла романсы собственного сочинения. Кажется, теперь больно было не только мне. Прятали лица работники библиотеки, закатывали глаза бабушки-поэтессы, даже Патронкин, болезненно морщась, тер виски.

Наконец дедуля допел и закашлялся. Кашель утонул в громе аплодисментов. Кажется, ему хлопали потому, что он всё-таки закончил. Народ потянулся на выход, я слегка задержался, пропуская вперед женщин, стариков и инвалидов, и потому Патронкин смог меня перехватить.

— Гера! Вы торопитесь?

— Тороплюсь. В «Юбилейный».

— А, ну тогда я с вами пройдусь, ладно?

Тут было недалеко, и мы некоторое время шли по скверику молча. Наглые голуби сновали туда-сюда по дорожке, и не думая пугаться и взлетать. Я едва не наступил на одного из них, и, тихо выругавшись, просто отпихнул обленившуюся птицу в сторону. С деревьев капало: дождь прошел совсем недавно, и покрытые побелкой стволы все еще имели на себе пятна сырости, а в выемках тротуарного асфальта блестела вода.

— Так что вы скажете? — спросил Патронкин.

— Погода хреновая, — безразлично пожал плечами я.

— Ну же, Гера! Вы же знаете, о чем я спрашиваю!

— А-а-а-а! Тогда могу сказать одно — вы героический человек. Понятия не имею, зачем тянете на себе всю эту богадельню…

— Категорично… — остановился он, — Достаточно резкое высказывание, вы не находите? Литературная жизнь в нашем городе…

— Литературная жизнь в нашем городе похожа на ситуацию, как если б собака сдохла, а родители разрешали мальчику еще поиграть с ней некоторое время.

— Ужас какой!

— Это не я сказал, это вы!

— Но я про собаку!

— А я про литературу…

— С вами можно говорить начистоту? — спросил он.

— Понятия не имею, — ответил я, — Но я не склонен передавать свои разговоры с кем-бы то ни было третьим лицам — если вы об этом.

— Тогда — можно. Люди боятся, — сказал он, — Мы живем в таких условиях, когда каждое лишнее слово…

— Бросьте, товарищ Берия помер почти тридцать лет назад.

— Но наследники его дела остались! Они душат культуру, душат интеллигенцию… О каком уровне литературы можно говорить, когда нет свободы слова, свободы творчества!

— Ну, положим, в вашем конкретном клубе она ведь есть?

Он явно подумал, что я делаю ему комплимент и расправил плечи:

— Да! У нас свободное сообщество! Мы не ограничиваем своих членов в творчестве!

— А может, стоило бы?

— В каком смысле?

— Ну, тот дедуля с романсом в конце… Все страдали!

— Но ведь это другое!

Я чуть не рассмеялся ему в лицо. Другое! Романсы — это цветочки. С таким подходом тут скоро такое начнется, что живые позавидуют мертвым!

— Гера, но вы ведь сами… Мы ведь должны бороться за…

— Не нужно бороться за чистоту, — сказал я, — Нужно подметать. Вы вот всё пытаетесь бороться за повышение уровня советской поэзии и прозы. А лучше — пишите хорошие стихи и книжки, Валерий Геннадьевич. Всего доброго!

Странный разговор получился и бесполезный. Я-то сам тут только и делаю, что борюсь за чистоту… Надеюсь, Патронкин не обиделся.

* * *

Определенно — раскрашенные в яркие цвета многоэтажки меня радовали. На фоне серого неба они смотрелись просто замечательно! Не зря ведь все снаряжение полярников делают ярким. Дело тут не только в том, чтобы выделяться на снегу. Мы, люди, стали существами, которые по большей части получают информацию и эмоции благодаря зрению. Есть и другие органы чувств, но с появлением в нашей жизни письменного слова и изобразительного искусства во всем его многообразии именно визуальные образы заняли первое место.

Из 365 дней в году на солнечные приходится всего около 90 — это в среднем по Полесью. Пасмурных — 181. Остальные — переменная облачность. То есть более полугода преобладающий цвет в жизни белоруса — серый. Почему серый, а не белый — снег же? Белорусская зима — это не только и не столько снег. В первую очередь — это слякоть, изредка перемежающаяся морозными недельками в феврале и конце марта. Серость, серость, серость. Апатия, уныние, агульная млявацсь и абыякавасць да жыцця. То бишь — общая вялость и безразличие к жизни.

А тут — желтые, зеленые, оранжевые, красные панельки! Город действительно преобразился! У Сазанца, видимо, краска осталась, потому что даже шиферные крыши частных домиков вдоль центральных улиц теперь приобрели бросающуюся в глаза расцветку. Вот это я понимаю — прогрессорство! Черт меня побери, если на улицах Дубровицы улыбающихся людей не стало раз в пять больше!

Чего я стоял и пялился на раскрашенные девятиэтажки? Потому что Волков попросил меня встретить группу товарищей из Министерства лесной и деревообрабатывающей промышленности БССР и провести с ними экскурсию по городу. Сейчас эти господа-товарищи изволили откушать в «Волне» и теперь неспешной походкой двигались мне навстречу по верхней набережной.

А я стоял над обрывом, и подо мной летали ласточки-береговушки, Днепровские воды внезапно стали бурными, покрылись пенистыми барашками под порывами ветра, которые срывал с деревьев листья и веточки и бил прямо в лицо, заставляя задыхаться.

— Доброго дня! — наконец, морщась от порывов стихии, минские товарищи подошли ко мне достаточно близко, — Может быть, мы от ветра спрячемся?

Только он это спросил, как ветер, дунув еще раз и швырнув в лица столичным гостям по пригоршне водяной пыли, утихомирился.

— Хе-хе, Митрич, нужно было сразу спросить — глядишь, и не продуло бы Михалычу спину!

Гостей было трое. Все — какие-то одинаковые, плотные, с лысинами, небольшими брюшками и в бежевых плащах. Трое из ларца, одинаковых с лица. Михалыча можно было определить по неестественно ровной спине, Митрича — по самой большой лысине, а третьего — Митрофаныча — по самому субтильному телосложению.

— Давай, товарищ Белозор. Бухти, как космические корабли… — этот самый Митрофаныч попытался взять панибратский тон, но тут же осекся, натолкнувшись на мой свирепый взгляд.

Я ему не Пуговкин, чечетку плясать не собираюсь.

— Понял, понял… А ты тот Белозор или другой?

— Если вы мне денег хотите дать — то тот, а если наоборот — то другой, — коряво пошутил я, желая разрядить обстановку.

Минчане охотно рассмеялись. Мы все, видимо, были завязаны на Волкова, и ссориться нам было не с руки.

— Итак, на этом самом месте, на котором мы стоим, в 1911 году останавливалась процессия из судов, следующих из Иерусалима в Полоцк с миссией доставить мощи Евфросинии Полоцкой — великой просветительницы белорусской земли — на родную землю. Корабли встречало целое море народа,