Отпрыски Императора (антология) (ЛП) - Гаймер Дэвид

С яростным рычанием я бросаю скульптуру, и она раскалывается, превращаясь в кучу иззубренного стекла, что усыпает пол. Дыхание резко вырывается из моего носа и меж зубов. Кулаки сжимаются и разжимаются — один огрубелый и черный от сажи печи, а второй — щелкающая имитация из черного железа.

— В чем дело, сын мой?

Я разворачиваюсь. Поглощенный гневом, я даже не заметил, как изменился воздух из-за выходящего за пределы чувств свечения, которое Сангвиний испускает везде, где бы ни появлялся. Обычно оно дарит душевный подъем, но, стоя здесь, с осколками уничтоженной работы вокруг, я чувствую лишь вину.

— В моей руке, отец, — отвечаю я, пристыженный потерей выдержки. — С тех пор как мы завершили очищение Адриантиса, с момента потери руки и замены ее этой машиной, я больше не могу придавать форму стеклу. — Я поднимаю аугметику, и металлические пальцы жужжат при сгибании. — Словно утратил осязание.

Примарх отвечает не сразу. Он медленно обходит студию, и огромные крылья спокойно колышутся в одном ритме с его дыханием. Сангвиний ненадолго останавливается возле каждого моего творения, одаривая мимолетным вниманием каждую скульптуру, сосуд и статуэтку.

— Скажи мне, — наконец произносит примарх, — какое определение ты даешь искусству, Йехоил? Что для тебя значит это слово?

Я на мгновение задумываюсь, прежде чем ответить.

— Искусство — это попытка охарактеризовать те стороны наших разумов и сердец, кои сопротивляются характеризации, — говорю я. — Материализация эмоции.

— Я не спрашивал, что говорят на сей счет тексты, — мягко смеется Сангвиний. — Я спрашивал, что это значит для тебя, сын мой.

Мой взгляд обращается к генетическому отцу.

— Мы многое дали тебе, — продолжает примарх, — как и каждому, кто вознесся в ряды моего легиона, но также и многое забрали. Цена становления Адептус Астартес велика, и немалое число тех, кто шагает под стягами моих братьев, рвут узы, что связывают их с собственным происхождением. Некоторые даже делают это с удовольствием. Однако не всеми свойствами тех, кем мы когда-то были, нужно жертвовать.

Он останавливается возле скульптуры, созданной мною шесть лет назад. Одна из наиболее абстрактных работ, созревшая в моей голове на последних минутах выигранной битвы против породы ужасных зеленокожих ксеносов.

— Иные устремления, — говорит Сангвиний, — скрепляют тебя с расой, к которой ты некогда принадлежал, напоминают тебе о твоем предназначении и красоте того, что мы защищаем. Вот почему каждый брат Девятого практикует вид искусства по собственному выбору. Поскольку мы — сила разрушения, нам никогда не следует забывать и о способности создавать.

Примарх замирает около моих чашек с материалами и поднимает горсть мелкозернистого песка, после чего позволяет ему медленно сыпаться между пальцами.

— Однажды наш Крестовый поход закончится. Вся Галактика станет владениями моего отца, и наступит время, когда не останется причин уничтожать, не будет нужды проливать кровь. Что тогда делать легионам, Йехоил? Что с нами станет?

Я не могу найти ответ, ибо, по правде говоря, никогда не задумывался о таком будущем для себя. Жизнь в боевой роте научила меня, что фундамент нового Империума воздвигнут из жизней Легионес Астартес, а камни его величественного сооружения скреплены нашей добровольно отданной кровью. Славный конец, единственный, о котором я мыслил как о возможном.

— Отринут ли нас? — продолжает Сангвиний, делая новый круг по студии. — Посчитают ли нас не кем иным, нежели пережитками более варварской эпохи, необходимым злом для достижения великой цели? Или мы способны на нечто большее? Робаут создал из своих сыновей государственных деятелей, а Магнус Красный взрастил легион мыслителей, философов и целителей. Через искусство, познавая и очищая чудеса Вселенной, создавая работы, которые связывают нас с ней и возвеличивают ее красоту, Кровавые Ангелы докажут моему отцу, что мы не просто машины для убийств. Что, когда все Его завоевания окончатся триумфом, найдется место и для нас. Но этого не достичь без торжества души.

— Души? — спрашиваю я. Хоть легиону действительно передались некоторые отголоски ваальского мистицизма, мы, как и наш примарх, всегда держались Имперской Истины Повелителя Человечества. — Вы верите в нечто подобное?

Сангвиний медлит.

— Я верю моему отцу, — наконец произносит он. — Однако верю и тому, что вижу в собственном разуме.

Он говорит не все, что думает, но прежде чем мне удается добиться более подробного ответа, указывает на мою руку:

— Ты не первый, кто сталкивается со сложностями, которые необходимо преодолеть для занятия выбранным ремеслом, сын мой. И определенно не последний. Многие наши легионеры получают ужасные ранения на службе моему отцу. И тем не менее никто не оставляет кисти, пера, станка. Да что там говорить, даже почтенный-образцовый Йофиал неутомимо трудится над мрамором изнутри своего саркофага.

В самом ярком моем воспоминании о дредноуте Йофиале тот разносит осадным молотом городские ворота.

— Это правда, мой повелитель?

Сангвиний широко улыбается:

— Попробуй останови его. Твое так называемое осязание исходит от плоти не больше, чем у Йофиала. Оно внутри тебя, Йехоил, и для его высвобождения нужно лишь поверить в то, что оно там есть.

Я опускаю голову, пристыженный, но благодарный.

— Итак, ты все еще веришь, что искусство идет от рук?

— Нет, отец.

— Хорошо. А теперь бери инструменты и начинай снова.

Я иду по коридорам «Завета Ваала», ставшего новым флагманом легиона, где каждый лязгающий шаг, каждый звук и запах возвещают о превращении корабля в памятник всему, что мы потеряли.

Здесь мало что радует глаз. Стены — неприкрытая пласталь и ребристый адамантий, грубая функциональность имперского кораблестроения обнажена без намека на эстетику. На определенном расстоянии друг от друга располагаются символы, монументы или фрески, которые приукрашивают потолок развязки переходов, однако их относительная редкость, кажется, лишь усиливает холодную серость металлических костей корабля. То же самое отражается и в моих боевых братьях, я вижу это. Прошедшая битва и принесенные ею откровения лишили нас красоты.

Мы — потерянное братство, что плывет по клокочущим течениям варпа, который, как мы теперь знаем, разумен в своих злобных намерениях относительно нас. В наших мыслях никогда не было понятия предательства. Сопротивлявшиеся Согласию миры были всего-навсего невежественными, но не изменническими. Однако сейчас это слово нависает над головой каждого из нас, подобно призраку, что уже не уйдет никогда. Твердая почва, на которой мы некогда стояли, ныне бурлит под ногами, словно зыбучий песок. Увиденные нами вещи, новые реальности, в чье существование мы не верили, изменили выживших.

В этот момент я иду по направлению к студии, которую обустроил после того, как взошел на борт. Столь многое оказалось выброшено на ветер, и каждый из нас цепляется за нечто из потерянного времени, что исчезло навсегда за прошедшие недели. Мы стремимся вернуть красоту, когда перед глазами лишь ад.

Мои нынешние инструменты проще, печь меньше прежней, но они выполняют свою функцию, и этого мне достаточно. Во время работы я позволяю разуму бездействовать, учась извлекать творческие способности из бессознательного внутри себя. При таком состоянии, похожем на транс, жар и звуки твердеющего стекла доносятся до ушей мягко, пока я скручиваю и сглаживаю изделие, придавая ему форму.

Сангвиний вновь приходит, чтобы посмотреть на мою работу, — впервые с момента прибытия на «Завет». Теперь он двигается иначе, даже несмотря на то, что ноги давно исцелились. Как и в случае с каждым из его сыновей, не все шрамы отца можно увидеть глазами. Некоторые оставили неизгладимый след глубоко в разуме примарха, и намекает на них лишь хищный взгляд, который не покидает очей Сангвиния после Сигнуса Прим.

Я вынимаю изделие из печи, руки аккуратно, по наитию поворачивают прут. Положив изделие на подпору, я продолжаю вращать его и выбираю из своих материалов помятую жестяную банку. Открываю и поднимаю ее, не желая вдыхать содержимое. Я ссыпаю пепел вниз. Уныло выглядящие частички, похожие на темный снег, сливаются с остывающим стеклом, уничтожая кристальную чистоту.