Военнопленные - Владимир Бондарец

Взбешенный фельдфебель налетел на него, размахнувшись, ударил по лицу.

Жихарев остановился совсем. Он хватал ртом воздух и налитыми страданием глазами смотрел на фельдфебеля не в силах ни двинуться, ни перевести дыхание.

— Вперед, ты, лодырь, собачий сын!

В электрическом свете клинок сверкнул, как короткая вспышка молнии. Тихо вскрикнув, Жихарев опустился на снег.

— Вперед! — окончательно озверев, фельдфебель сделал выпад. Клинок с хрустом прошел сквозь сухенького, тщедушного Жихарева. Он выгнулся дугой назад, схватился рукой за шпагу и враз обмяк, повалился на бок. Изо рта хлынула кровь.

Похоже было, что Мальхе наблюдал из окна. Он влетел во двор, грубо оттолкнул фельдфебеля и с силой выдернул лезвие шпаги. По двору раскатилась звонкая пощечина. Потирая щеку, фельдфебель, как нашкодивший пес, быстро пошел к выходу, вовсе не по-строевому загребая вывернутыми внутрь огромными ступнями.

Жихарев был мертв.

— Меньшиков! — позвал Мальхе. — Уберите труп в холодную. Людей распустите по баракам.

В середине дня под конвоем подслеповатого солдата двое пленных отвезли Жихарева на кладбище.

После обеда Скворцов принес газету «Фолькишер беобахтер». Первая полоса была окаймлена жирной траурной рамкой. Не обращая внимания на Енике, пленные сгрудились у доски Волина. Спотыкаясь на словах, прочли сообщение о сталинградском разгроме.

Впервые за время войны гитлеровское правительство открыто признало убийственный для немцев затяжной характер войны с русскими. Геббельс не жалел слез для оплакивания двухсот тысяч своих соотечественников, павших в далеком, разрушенном и невообразимо холодном волжском городе.

С грустью глядя на откровенно радостные лица пленных, Енике морщился, как от кислого, и, безнадежно махнув рукой, пробасил:

— Э-э… Дрянь… Гитлер капут.

За его сутулой спиной глухо притворилась дверь.

— Пошел напиться.

— Помяни их душонки!

— Ну, Присухин, есть у нас чем воевать? — Пушкарев похлопал толстяка по плечу.

Присухин поежился, как от холода, что-то буркнул и ушел в свой угол.

— Хорошенько подумай, по какой дорожке идешь! На этот раз кривая не вывезет. Будут вешать — попроси, чтоб намылили веревку. Насухо это не совсем приятно.

К Пушкареву подлетел Будяк. Он заикался от злости, розовая лысина стала малиновой.

— Р-р-рано т-торжествуешь. Т-тебя скорей повесят, коммунист проклятый, м-может, и завтра.

— При твоем содействии повесят, — уверенно подтвердил Пушкарев. — Только всех не перевешают. Кое-кто и вами займется.

— Иди к Мальхе! — Между Будяком и Пушкаревым крепко встал Волин. — Иди пожалуйся, Иуда, — Он подтолкнул Будяка к выходу. — Не забудь только гроб заказать. Ну, марш!

Будяк трусливо вобрал голову в плечи, но еще пытался защищаться:

— Вот она, советская демократия: рта не открой!

В двери появился Мальхе.

— Скворцов, занятия в чертежке прекратить на три дня. Распустите людей по баракам и зайдите ко мне.

Мальхе долгим испытующим взглядом оглядел взволнованные лица пленных, молча повернулся кругом и ушел, громко бухнув дверью. По двору он прошел, высоко вздернув голову, по-военному припечатывая шаг.

Вечером вернулась в лагерь рабочая команда из больших механических мастерских, расположенных на острове. Из кузова грузовика пленные бережно сняли тяжелый тюк, обернутый несколькими шинелями.

— Кто это?

— Что с ним?

— Да говорите же, черти! Кого это?

— Яша Суков, — неохотно обронил грузный Симаков. — Пропустите.

Сукова пронесли в комнату. Во дворе осталась возбужденно шумящая группа пленных. Мимо них проскочил Рыбий Глаз, зло покосился…

Через несколько минут, дребезжа, к лагерю подкатил допотопный автомобиль. Устало чихнув, он остановился, вытолкнул из себя такого же старого доктора с потертым кожаным саквояжем. У Сукова старик пробыл не меньше часа…

Утром Суков получил от мастера очередное задание, подвез к станку заготовки, заточил резцы. Шпиндель завертелся, с болванки пополз блестящий завиток стружки. Новая деталь, только что вынутая из патрона, сияла на стеллаже. Подошел мастер, повертел ее в руках, поставил на место, перешел к соседнему станку, но, что-то вспомнив, вернулся, прихватил деталь и размашисто пошагал в конторку.

Через минуту он выскочил, будто его вытолкнули в шею. Длинный унылый нос покраснел, очки в тяжелой оправе подпрыгивали при каждом шаге, а полы развевающегося халата дополняли сходство с разъяренным индюком.

— Это что? Саботаж? — Он вертел деталью перед носом Сукова. — Я тебя спрашиваю: это что?

— Господин мастер…

— Я давно мастер. Сколько болванок запорол? Раз, два, три… шесть. Ты знаешь, чем это пахнет?

— Что здесь происходит?

За мастером появился командир конвойной роты барон фон Вальк. Никто не заметил, откуда он взялся — словно вырос из клинкерного пола. Обер-лейтенант — худой до странности. Даже вата, обильно подложенная под сукно мундира, не могла выровнять впалую грудь. Ремень с кобурой миниатюрного пистолетика кривобоко висел на заделанных в боковые швы крючках. Узкие лакированные голенища все-таки казались слишком свободными.

— Что здесь происходит? — переспросил он жестяным голосом.

— Небольшая неудача с деталью. — Мастер достаточно хорошо знал скорого на руку барона.

— Вы хотели сказать — шесть деталей? Это уже не неудача, а производственный саботаж. Вероятно, вы так и хотели сказать? — Вальк не спускал с мастера близоруко прищуренных глаз.

Мастер пожал плечами.

— Ты почему не работаешь? — Вальк перевел глаза на Сукова.

Взяв новую заготовку, Суков начал зажимать ее в патроне.

Пустить станок ему уже не удалось. В гуле мастерской детской хлопушкой щелкнул пистолетный выстрел — слабый, едва слышный, но достаточно сильный, чтобы бросить Сукова вперед головой поперек токарного станка. Рука повисла рядом с пусковой кнопкой.

Обер-лейтенант фон Вальк деревянными шагами отмерил расстояние до остекленной входной двери. Минуя ее, вложил пистолет в кобуру и, сложившись, как деревянный метр, бросил свое угластое тело на сиденье «оппеля». Автомобиль рванулся с места, оставив в воздухе голубую струйку бензиновой гари.

Случилось чудо: пуля только контузила Сукова. Пробив на затылке кожу, она обогнула часть черепа и застряла выше уха.

В чугунной печке пламя лизало кубики брикета. В чертежке было тепло. От ярких ламп разливались потоки ровного света.

За тонкой деревянной стеной разгуливал порывистый ветер, захватывал в широченные пригоршни тысячи дождевых капель и с размаху швырял их в окна, время от времени гремел листом железа, отставшим где-то на крыше. Косые струи дождя секли пустой двор и жалкую фигуру человека, поникшего между рядами проволоки.

После убийства Жихарева фельдфебель стал реже бывать на поверках — не чаще одного-двух раз в неделю. Шпагу носить перестал и не раздавал пощечин, но каждое его появление приносило нам все новые и новые издевательства, на которые фантазия этого кретина была поистине неистощимой. Он нас ненавидел слепой животной ненавистью и каждую, даже самую малую, возможность насолить нам он старался использовать как можно полнее. Действовал он в тесном союзе с погодой, будто нарочно ставшей нашим врагом.

В то утро фельдфебель устроил осмотр на вшивость. Мы стояли под дождем раздетые до пояса, держали на руках вывернутое наизнанку белье, сразу намокшее. По спинам скатывались струи ледяного душа. Между шеренгами издевательски медленно продвигался фельдфебель, за ним — Рыбий Глаз, оба в плотных прорезиненных плащах.

— Это что? Почему одет? — Фельдфебель остановился перед капитаном Пасечным. — Ты лучше других? Что?

— Я болен. У меня туберкулез.

— У меня тоже туберкулез. Раздевайся!

— Я не могу, господин фельд…

— Не можешь? Не надо. Грюнблат, поставьте его за проволоку. Да, да, к нашим собачкам.

Рыбий Глаз рванул капитана за рукав, осмотрел кругом, будто впервые видел, втолкнул в тесную загородку между рядами проволоки и замкнул его в обществе сторожевых псов. Ощерив клыкастые морды, псы набросились на капитана, но, привязанные на коротких поводках, до человека не доставали. Между псами и человеком оставалось несколько сантиметров. Пасечный стоял, прижавшись к проволоке.

Часа через два собак увели в барак. Оставшись один, капитан тяжело обвис на проволоке, потом в изнеможении опустился прямо в мутную лужу.

Дождь все лил. Пленные столпились у заплаканных окон чертежки, жалели капитана, проклинали фельдфебеля, погоду и свое бессилие.

Перед обедом в чертежку вскочил Пеллерт. Пленные бросились врассыпную по местам. Я ковырял в печи проволочной кочережкой.