Дивное лето (сборник рассказов) - Карой Сакони

— Вон ту ручку назад… Не так! Назад…

Старик наконец-то открыл дверцу.

— Я пойду впереди, — сказал шофер.

Вниз, в сад, вели ступеньки. Ступеньки из бутового камня. Трава была мокрая. Сад устроен был террасами; на клумбах увядали георгины. На пышных, но запущенных розовых кустах алели бесчисленные бутоны. В самом низу, на площадке в двести квадратных саженей, стоял дом. Дом был с башенкой, с закрытой, полукругом верандой, желтыми стенами. Какой-то мужчина в комбинезоне красил жалюзи.

— Приехали? — Из-за дома появился молодой Петре. — Мы с Клари хотели в воскресенье заехать за вами, но не успели, — сказал он отцу. И помахал шоферу рукой. — Хорошо, Дюла. Через двадцать минут я буду готов. Подождите на улице.

Шофер кивнул и, подбрасывая на ладони ключ зажигания, не спеша удалился.

— Так вот он, дом? — спросил старый Петре. Он осматривал дом, листовую кровлю на башенке, степы, водосточные трубы.

— Ну? — подошел к нему сын.

Он был выше отца. Пальто накинуто на плечи, черные волосы растрепаны — молодой Петре явно спешил. Руки он держал перед собой: пальцы были в краске: видимо, за что-то схватился. — Ну, что вы скажете, папа? Четыре комнаты.

— Четыре комнаты?

— Для детей, Клари, для меня. Еще гостиная. Или как там ее… Плюс кухня, ванная, гардероб, внизу подвал. Как-нибудь попозже и мансарду можно надстроить. Пошли, посмотрите!

Он открыл веранду. В доме пахло свежей краской, голые стены, выскобленный пол.

— Ванну Клари просила с зеленым кафелем, — смеялся молодой Петре. — Красиво, правда? Знаете, сколько мне пришлось побегать за зеленым туалетом? Ну, почему вы не заходите?

— Ботинки грязные.

— Нравится?

— Так что ж… Господский дом.

Молодой Петре рассмеялся. Взглянул на часы, ласково подтолкнул старика в коридор.

— Видите ли, отец, нельзя уже было иначе. Клари не любит жить в городе. Я тоже. Я ведь беру работу из министерства домой, мне покой нужен. И вообще. К тому же совершенно даром вышло. Дом государственный, наличными надо было платить всего десять процентов, то есть пятнадцать тысяч форинтов. А остальное дядюшка-государство просит в рассрочку… И на наше счастье, здесь было всего два жильца. Одному — пожалуйте, наша квартира, другому раздобыл квартиру в новом микрорайоне. Банди устроил.

— Банди?

— Да вы знаете, это мой друг. Работает в жилищном отделе, с полуслова понял… Ну, ладно об этом! Я попросил вас, папа, приехать, потому что есть тут одна работенка. Надо бы сделать дверь к гардеробу. И полки в детскую. И рабочий стол. Складной. Для вас, папа, это пустяки. Просто развлечение. Материал я достану, дело за вами. Работать можете здесь, в подвале. — Он снова взглянул на часы. — В два у меня совещание. — Обнял отца за плечи. — Что, старый пенсионер, работенка по специальности? Чужого мастера взять, так один лишь расходы. Пьют, обманывают… Сегодня пятница, к понедельнику будут доски, велю сюда привезти ваш столярный верстак. Как мама, хорошо?

— Ждала очень…

— А, ну вы видите, что здесь? Утром переселяемся, эти уже свезли к нам туда свои вещи, словом, сумасшедший дом, да и только. В общем, красиво, да?.. Черт бы побрал, руки у меня в краске.

— Смой растворителем. У маляра есть растворитель.

Он смотрел, как суетится сын: вот оттирает руки, а сам проверяет работу маляра; а вот уже бежит обратно, полы пальто так и развеваются. Какой он элегантный. Бодрый.

— Как дети?

— О, они то и дело вас вспоминают! Бабушкино песочное пирожное да бабушкины булки!.. Ну, папа, так вы сделаете, договорились?

— Сделаю, сделаю.

— Ну, я лечу. Мы бы отвезли вас на машине, но к двум я должен быть в министерстве.

— Ступай, ступай. Работа прежде всего. А домой я и на трамвае доеду.

— Поезжайте на автобусе! — крикнул на бегу сын.

— У меня проездной на трамвай.

— Да бросьте вы!.. — Он бежал вверх по бутовым ступенькам. — Маму целую! А в понедельник привезем верстак!

Старый Петре махнул: хорошо, мол, договорились. На улице загудел мотор. Маляр посвистывал, смотрел на старика, но ничего ему не сказал. Петре вдруг заметил, что слоняется по саду без дела, и зашагал домой. Здесь, в горах, было тихо-тихо.

1967

Альберт и его жена

Летом, в погожие воскресные дни, стосковавшиеся по природе будапештцы заполняли тропинки горы Тюндер[5]; цепляясь друг за друга, пробираясь сквозь заросли кустарника, поднимались они в гору и на каком-то участке пути видели одинокий домик в долине, а возле него — неподвижно греющуюся на солнышке супружескую пару средних лет. Люди останавливались и глядели на них, завидуя их покою. Прислонившись спиною к стене, вытянув ноги, уронив вдоль тела руки с повернутыми кверху ладонями, супруги сидели на брошенном за домом хворосте и, закрыв глаза, подставляли лица солнцу. С горы они казались совсем крошечными. Мужчина был в черных брюках и белой рубахе, женщина — в цветастом шелковом платье. Иногда ветерок шевелил их редкие волосы, и супруги будто бы двигались, а может, это только казалось. Их мирный домик с желтыми стенами под красной черепицей и с зелеными жалюзи одиноко стоял в долине; кое-кто дивился даже про себя, почему они построились в таком пустынном месте, ну да ведь всяко бывает, иной раз выбирать не очень-то и приходится и люди селятся там, где могут.

Вот и им, должно быть, не пришлось выбирать.

Альберту и его жене.

Как только становилось тепло, они с утра усаживались на хворосте за домом — это была их отрада по воскресеньям. В зимние вечера они посиживали у огня, пили чай, Альберт курил, жена латала рубахи; иногда она снимала очки и вздыхала. От сырости на стенах проступали пятна, к марту они зарастали бесцветным пухом, сырость забиралась даже в постель. Но потом начинало припекать солнце, Альберт с женою открывали настежь двери, окна и наконец выбирались на солнышко сами. Весеннее солнце прогревало их тела, приятно было нежиться в его лучах. Вкусно пахла земля, рядом с ними, растянувшись на белых камнях, грелись ящерицы; Альберт любовался ими из-под опущенных век; он подталкивал локтем жену, чтобы и она посмотрела на грациозных зеленых зверюшек. Ему думалось, что ящерицы и они с женой сейчас одинаково наслаждаются жизнью, и, не будь это смешно, он сказал бы ящерицам, что в такие вот дни судьбы их совсем одинаковы, он даже немного умилялся такому родству, но тут я «е и сердился на ящериц: они-то и в понедельник, и в любой день недели могут так же греться на солнце, но он и его жена — нет, это уж точно. А ведь какое наслаждение в хорошую солнечную погоду посидеть возле дома, послушать доносящийся из ближнего леса птичий гомон, полакомиться земляникой, подремать в тишине или смотреть на облака.

В будни Альберт работал на заводе, катал от станка к станку тележку на резиновом ходу в гулком, пропахшем машинным маслом цеху. Он забирал от станков шестерни, складывал их на тележку, затем вез груз в отгороженный проволочной сеткой угол, там выкладывал детали на железный стол; когда он кончал, мужчина в синем халате всякий раз говорил ему «спасибо». Альберт стоял около него несколько минут, отдыхая — ведь сколько раз поклонишься да разогнешься, пока выгрузишь детали! — закуривал, смотрел, как мужчина в синем халате измеряет своим инструментом шестерни. Он делал это с утра до вечера, как Альберт с утра до вечера катал тележку и таскал детали. С утра до вечера, много лет подряд, прерывая работу только в полдень, чтобы, расстелив газету на замасленной тележке, сесть и съесть свой обед. В четыре часа наконец раздавался звонок, Альберт откатывал с дороги тележку, шел через весь цех по черному от сырости бетонному полу и выходил на солнце. Или под дождь. Или в снег. Но теперь было тепло, и ему казалось, что из цеха он всегда выходит на солнце. На солнце. Хорошо было на солнышке — поначалу оно слепило, но Альберт любил свет и не жмурил глаза, ему хотелось видеть небо и деревья. До семи утра не надо было думать о цехе, он торопливо умывался, одевался, садился на трамвай и ехал домой — в свой маленький дом у подножия горы Тюндер. Но всегда оказывалось, что уже поздно, быстро смеркалось, так что дома он проводил только ночь, а ночью, известное дело, деревьев почти не видно, а уж синего неба и подавно, оставалось смотреть на звезды — они, конечно, тоже очень красивые, но Альберт больше любил бесконечную синеву и зеленый лес, таким уж он уродился.

В воскресенье цех отступал куда-то далеко-далеко, Альберт не думал о нем, но день пролетал быстро, и вот уже опять приходилось думать о том же.

Он завидовал ящерицам и сердился — им, наверное, все-таки лучше живется. И думалось ему: какая-то ящерица, черт побери, счастливей меня и моей жены. Но ведь эта самая ящерица только никчемная тварь, а он и его жена — люди; белый свет-то ведь он для людей и есть, так оно вроде бы, а коли так, то каждый день греться на солнышке положено нм, а не ящерицам, к примеру, коли уж о них пошла речь.