Ястребы мира. Дневник русского посла - Дмитрий Рогозин

Но очередной «облом» моих романтических чувств не заставил себя долго ждать. Нет, мой кумир по-прежнему звал меня, по-прежнему вскидывал голову и закатывал полные слез глаза, и… по-прежнему цитировал один и тот же отрывок из Евангелия от Матфея. Библии он вовсе не читал, а фокус с Евангелием проделывал с целью личного «пиара». Кумир оказался обычным комсомольским плутом, одной из тех мертвых душ советской партноменклатуры, что всплыли на поверхность мутной воды перестройки.

Не желая более иметь дела с этим планктоном, я решил уйти из КМО СССР окончательно.

Но только сейчас я понимаю: а может, это сам Господь послал мне этого комсомольского пройдоху, чтобы заставить меня перечитать Евангелие сразу на трех европейских языках?

Преступление и наказание

Москва конца 1990-го — начала 1991 года напоминала мне город перед эвакуацией. Все закупали соль и муку, отправляли родителей и детей жить за город, искали новую, пусть даже не очень серьезную, но точно не прежнюю работу. Все трещало по швам. Никто не работал. Все слушали по радио прямое включение с заседаний союзного и российского Верховных Советов.

За время работы в КМО СССР я установил приятельские связи со многими депутатами молодого российского парламента. Здесь же, в стенах Верховного Совета, впервые была сформирована некоммунистическая патриотическая оппозиция, получившая название «Российское народное собрание». Ее костяк представляла коалиция трех политических групп: Демократической партии России во главе с депутатом Николаем Травкиным, Российского христианско-демократического движения, которое возглавлял энергичный депутат и философ Виктор Аксючиц; и Конституционно-демократической партии (Партии народной свободы) Михаила Астафьева — депутата, как мы шутили, с характерным «ленинским прищуром».

В то время я увлекался политической историей дореволюционной России, искал исторические параллели между событиями эпохи последнего русского императора Николая II и перестройки, затеянной первым и последним советским президентом Михаилом Горбачевым. Особо интересовал меня вопрос: а была ли альтернатива большевизму, можно ли было удержать империю от гражданской бойни и распада и кто мог бы выступить в период 1910–1917 годов центром кристаллизации патриотических сил? Я знал, что мой прадед на посту начальника столичной московской полиции сделал в то время много для сдерживания большевизма, но складывалось впечатление, что усилиями спецслужб остановить надвигающуюся на страну катастрофу было невозможно.

Наибольшие симпатии во мне вызывали лидеры Партии народной свободы (конституционные демократы) — интеллигенты либерально-консервативного толка, представленные такими яркими политиками, как Павел Милюков и Петр Струве. Перечитав массу литературы об истории конституционных демократов, подшивки газет того времени, всевозможные прокламации и прочую макулатуру и даже установив на свои деньги в уральском городе Перми памятную доску на доме, где родился Струве, я решил поближе познакомиться с только что восстановленной Конституционно-демократической партией и пришел на их партийное собрание.

Депутатская приемная Михаила Георгиевича Астафьева находилась в здании Дзержинского районного совета рядом со станцией московского метрополитена «Проспект Мира». Она представляла собой скромное помещение, состоящее из одной тесной комнаты, едва вмещающей полтора десятка человек. Встретили меня приветливо, сразу предложили принять участие в беседе на тему, почему лидеру кадетов Милюкову накануне революции дали прозвище «Дарданелльский». Тема меня несколько смутила своей неактуальностью, но энтузиасты, страстно обсуждавшие этот малозначимый исторический вопрос, вызывали симпатию. Конечно, мне было сразу очевидно, что попал я не на собрание серьезной политической партии, способной претендовать на власть, а на заседание краеведческого кружка. Но люди, сами люди, казались мне искренними поборниками русской истории и убежденными патриотами. В сравнении с лицемерными руководителями ленинского комсомола мои новые знакомые выглядели куда достойнее. На следующем заседании незамысловатого кадетского кружка я заявил, что хочу быть их товарищем. Я был тут же торжественно принят в члены партии, и все мы как истинно интеллигентные люди пошли обмыть это доброе дело в ближайшую пивную.

Приобретя за четыре года работы в КМО СССР полезный опыт организационной и пропагандистской работы, я решил использовать его на благо моей молодой партии. Вскоре у нас появились первые региональные отделения в Обнинске, Перми, Минске, Ленинграде (только через два года после описываемых событий Северной столице России будет возвращено историческое ее название — Санкт-Петербург). Численность партии росла за счет налаженной работы местных ячеек. Стали собираться членские взносы, но для полноценного развертывания партийной работы этих малых денег, собранных с нищих «работников умственного труда», постоянно не хватало.

После КМО я ушел работать в более чем странную контору под названием «Российско-Американский университет» (РАУ), которую создал и возглавил некто Алексей Подберезкин. С этим деятельным авантюристом, когда-то тоже работавшим в Комитете молодежных организаций, я познакомился во время одной из служебных командировок. Он неоднократно зазывал меня пойти работать в РАУ, а поскольку других предложений мне никто не делал, я согласился.

Платили в РАУ по тем временам прилично. К Америке «Российско-Американский университет» не имел ровным счетом никакого отношения, за исключением того, что в его руководстве было достаточно много ученых и ветеранов спецслужб, работавших на направлении «основного противника».

Университет занимался всем: открытием частных лицеев и салонов красоты, перепродажей чего-то кому-то и даже наблюдением за НЛО. В должности первого вице-президента РАУ я старался справляться с обязанностями максимально быстро и на новом месте работы появляться как можно реже, проводя все свободное время в Верховном Совете, в штабе партии на проспекте Мира или в поездках по регионам для создания новых ячеек. Половину своей зарплаты я, несмотря на протесты супруги, отдавал в кассу партии. Как ни странно, этих денег на первое время даже как-то хватало.

Уже через полгода Конституционно-демократическая партия превратилась в заметную политическую силу. На наши съезды и публичные акции стали обращать внимание телевидение, общественность, западные посольства, депутатский корпус. Нас уже распознали в стане «Демократической России», собравшей в своих рядах всю муть того времени. Кого там только не было: шут и «профессиональный антифашист» Прошечкин, явно сбежавший от санитаров, депутат Глеб Якунин, носивший рясу попа и ловко маскировавшийся под православного батюшку, один свердловчанин — преподаватель исторического материализма и антикоммунист по совместительству. На таких «буревестников демократии» и авантюристов опирался в Верховном Совете России Борис Ельцин. С ними он и пришел во власть.