Избранное - Эдвард Форстер

— В первый же наш вечер в Монтериано, — упорно продолжала она, — Лилия ушла прогуляться одна, увидела итальянца в живописной позе на стене и влюбилась. Одежда на нем была поношенная, и Лилия тогда не знала еще и того, что он сын зубного врача. Надо вам сказать, за время нашего с ней путешествия я и раньше сталкивалась с подобными вещами, раза два мне уже приходилось отгонять от нее поклонников.

— Да, именно на вас мы и рассчитывали, — с неожиданной резкостью проговорил Филип (в конце концов, сама напросилась).

— Знаю, — ответила она так же резко. — Лилия виделась с ним еще несколько раз, и я поняла, что пора вмешаться. Как-то вечером я позвала ее к себе в спальню. Она испугалась, так как знала, о чем пойдет речь и как я умею быть строга. «Вы его любите? — спросила я. — Да или нет?» Она ответила: «Да». — «Почему бы вам не выйти за него замуж, если вы уверены, что будете с ним счастливы?»

— Вот как? Вот как? — взорвался Филип, будто сцена эта произошла лишь накануне. — Вы много лет знали Лилию. Не говоря уже обо всем прочем — разве способна она решить, будет она счастлива или нет?

— А вы хоть раз дали ей решить самой? — вспыхнула мисс Эббот. — Простите, я, кажется, вам нагрубила, — добавила она, стараясь сдержаться.

— Скажем, вы неудачно выразились, — проговорил Филип, всегда прибегавший к сухой саркастической манере, когда бывал сбит с толку.

— Дайте мне кончить. На другое утро я разыскала синьора Кареллу и задала ему тот же вопрос. Он… словом, он изъявил полную готовность. Вот и все.

— А телеграмма? — Филип с презрительным видом уставился в окно.

До сих пор голос ее звучал жестко, то ли из самобичевания, то ли из самозащиты. Сейчас в голосе послышалась несомненная печаль.

— Ах да, телеграмма! То был дурной поступок. И виновата тут больше Лилия. Она струсила. Надо было сообщить правду. Но, солгав, я совсем растерялась. На станцию я ехала с намерением открыть всю правду по дороге, но из-за нашей первой лжи у меня не хватило духу. А когда вы уезжали, у меня не хватило духу остаться, и я поехала с вами.

— Вы в самом деле хотели остаться?

— Во всяком случае, на какое-то время.

— А новобрачных такое положение устроило бы?

— Да. Лилия нуждалась во мне… Он же… не могу отделаться от ощущения, что могла бы оказать на него влияние.

— Я в таких вещах профан, — заметил Филип, — но я считаю, что своим присутствием вы не упростили бы создавшегося положения.

Его язвительность пропала втуне. Она с безнадежностью смотрела в окно на густо застроенную, но мало обработанную местность. Потом сказала:

— Ну вот, я все объяснила.

— Простите, мисс Эббот, вы описали, но никак не объяснили свое поведение.

Он ловко поддел ее и ждал, что она смутится и сдастся. К его удивлению, она возразила не без яда:

— Объяснение наскучило бы вам, мистер Герритон, оно затрагивает другие темы.

— Сделайте одолжение!

— Я, знаете ли, ненавидела Состон.

Он пришел в восторг.

— Так и я тоже! И сейчас ненавижу. Великолепно. Продолжайте.

— Я ненавидела праздность, тупость, респектабельность, суетное бескорыстие.

— Суетную корысть, — поправил Филип. Психология жителей Состона давно являлась предметом его изучения.

— Нет, именно суетное бескорыстие, — возразила она. — Я тогда думала, что все у нас заняты принесением жертв во имя чего-то, чего не уважают, чтобы угодить людям, которых не любят. Они просто не умеют быть искренними и, что не менее скверно, не умеют получать удовольствие от жизни. Так я думала, пока жила в Монтериано.

— Помилуйте, мисс Эббот! Почему вы мне раньше этого не сказали? Продолжайте думать так же! Я во многом согласен с вами. Великолепно!

— Ну вот, а Лилия, — продолжала она, — несмотря на кое-какие, с моей точки зрения, недостатки, обладала способностью наслаждаться жизнью с полной искренностью. Джино мне показался замечательным, молодым, сильным, и сильным не только телом. И тоже искренним, как дитя. Если им хотелось пожениться, почему бы им этого не сделать? Почему бы ей не порвать с той иссушающей жизнью, где она обречена идти по одной и той же колее до самой смерти, делаясь все более и более несчастной, а главное — безучастной? Конечно, я была не права. Она просто сменила одну колею на другую — хуже первой. А он… вы знаете его лучше, чем я. Никогда больше не стану судить о людях. И все-таки я уверена: когда мы встретили его, в нем было что-то хорошее. Лилия — и как это у меня язык поворачивается! — вела себя трусливо. Совсем юный, он обещал превратиться в прекрасного взрослого мужчину. Так я считала. Наверное, Лилия испортила его. Единственный-то раз я восстала против общепринятого, и что из этого получилось! Вот вам и объяснение.

— И очень любопытное, хотя мне и не все понятно. Например, вам не приходила в голову разница в их общественном положении?

— Мы как будто с ума сошли, мы были опьянены бунтом. Здравый смысл в нас молчал. А вы, как только вы приехали, так сразу угадали и предугадали все.

— Едва ли. — Филипа покоробило, что его похвалили за здравый смысл. Ему вдруг показалось, что мисс Эббот более чужда условностям, чем он.

— Надеюсь, вы понимаете, — закончила она, — почему я обеспокоила вас таким длинным рассказом. Женщины, как я слышала на днях из ваших уст, не успокоятся, пока во всеуслышание не покаются в своих прегрешениях. Лилия умерла, муж ее изменился к худшему — и все по моей вине. И это удручает меня больше всего, мистер Герритон: единственный раз я вмешалась в «подлинную жизнь», как говорит мой отец, — и смотрите, что наделала! Прошлой зимой я словно открыла для себя красоту, великолепие жизни и не знаю что еще. Когда наступила весна, мне захотелось бороться против всего, что я возненавидела: против посредственности, тупости, недоброжелательства, против так называемого «общества». Там, в Монтериано, я дня два буквально презирала общество. Я не понимала, что все эти вещи незыблемы и, если пойти против них, они сокрушат нас. Благодарю вас за то, что выслушали столько чепухи.

— Отчего же, я вполне сочувствую всем вашим мыслям, — ободряюще проговорил Филип. — И это не чепуха, года два назад я сказал бы то же самое. Но теперь взгляды мои переменились, и надеюсь, что и ваши подвергнутся перемене. Общество действительно незыблемо… до какой-то степени. Но ваша подлинная, внутренняя жизнь целиком принадлежит вам, и ничто не может повлиять на нее. Нет такой силы на свете, которая могла бы помешать вам порицать и презирать посредственность, ничто не может запретить вам укрыться в мир красоты и великолепия, то есть в мир мыслей и взглядов, которые и составляют подлинную жизнь, вашу жизнь.

— Ничего подобного я еще не испытала. Конечно же, я и моя жизнь — там, где я живу.

Типично женская неспособность мыслить философски. Но все-таки она развилась в индивидуальность, надо встречаться с ней почаще.

— Против незыблемой посредственности есть еще одно утешительное средство, — сказал он, — встретить товарища по несчастью. Надеюсь, что сегодня — только первая из наших многочисленных бесед.

Она ответила что-то вежливое. Поезд остановился у Черинг-Кросса, они простились, он отправился на утренний спектакль, она — покупать нижние юбки для дородных жен бедняков. Но мысли ее блуждали далеко: пропасть между нею и мистером Герритоном, которая и всегда-то представлялась ей глубокой, теперь показалась и вовсе непреодолимой.

Все эти события и разговоры происходили на Рождество. Последовавшая Новая Жизнь длилась около семи месяцев. Затем небольшое происшествие, незначительное, но досадное, положило ей конец.

Ирма коллекционировала открытки с картинками, и миссис Герритон с Генриеттой сперва сами проглядывали почту, чтобы девочке не попалось в руки что-нибудь вульгарное. На этот раз сюжет был совершенно безобидный — какие-то полуразвалившиеся фабричные трубы; Генриетта уже собиралась отдать открытку племяннице, как вдруг в глаза ей бросилась надпись на полях. Генриетта вскрикнула и швырнула открытку в камин. Стоял июль, камин, естественно, не топился, поэтому Ирма подскочила к камину и выхватила открытку.

— Как ты смеешь! — взвизгнула тетка. — Гадкая девчонка! Дай сюда!

На ее несчастье, миссис Герритон не было в комнате. Ирма, не очень-то слушавшаяся Генриетту, носилась вокруг стола и читала вслух: «Вид несравненного города Монтериано — от маленького брацца».

Глупая Генриетта поймала племянницу, надрала ей уши и разорвала открытку на клочки. Ирма заревела от боли и принялась негодующе вопить: «Какой такой маленький братец? Почему мне ничего не говорили? Бабушка, бабушка! Где мой маленький братец? Где мой…»

Тут в комнату влетела миссис Герритон со словами:

— Пойдем со мной, милочка, я тебе расскажу. Ты уже теперь большая, пора тебе знать.