Бесконечная шутка (= Infinite jest - Дэвид Уоллес

За день до того, как они покинули Чикаго – то есть где-то пять дней назад, – Орин один сидел в джакузи у бассейна, ухаживая за ногой, в жарком кроваво-красном свете уходящего дня, опустив ногу в пенную воду, и по старой привычке рассеяно сжимал теннисный мяч как эспандер. Наблюдая, как вода бурлит, пузырится и пенится вокруг ноги. И вдруг – в джакузи шлепнулась птица. С прозаичным всплеском. Из ниоткуда. Из широкого пустого неба. Ничто не нависало над джакузи, кроме неба. У птицы, кажется, случился инфаркт прямо в полете, и она умерла и упала с пустого неба и приводнилась в джакузи, рядом с ногой. Орин пальцем опустил солнечные очки на нос и посмотрел на птицу. Какой-то неопределенный вид. Не хищник. Может, крапивник. Вряд ли это можно считать хорошим знаком. Тело мертвой птицы подпрыгивало и вращалось в пене, утопая и снова появляясь на поверхности, создавая иллюзию продолжения полета. Орин не унаследовал ни одну из фобий маман, касающихся беспорядка и гигиены (хотя он и был не в восторге от жуков – конкретно от тараканов). Он просто сидел там, сжимая-разжимая мяч в ладони, и глядел на птицу без единой сознательной мысли в голове. На следующее утро, когда он проснулся, чувствуя себя скрученным и погребенным, мертвая птица точно казалась плохим знаком.

Орин теперь всегда принимает душ настолько горячий, что едва может стоять под струей. Стены в ванной выложены мятно-желтой плиткой, которую выбрал не он, а, может, фри-сэйфти, который жил здесь до того, как «Кардиналы» отправили его «Новоорлеанцам» вместе с двумя запасными гардами и кругленькой суммой в обмен на Орина Инканденцу, пантера.

И хотя его дом уже сотни раз обрабатывали люди из службы дезинсекции, из сливных отверстий в ванной все равно лезут огромные тараканы. Канализационные тараканы, как называли их дезинсекторы. Blattaria implacablus или что-то типа того. Реально огромные. Похожие на бронированные автомобили. Абсолютно черные, с панцирями словно из кевлара и с прочими наворотами. Бесстрашные, выросшие в гоббсовой канализационной ловушке, там, внизу. Маленькие, коричневые тараканы в Бостоне и Новом Орлеане тоже были довольно неприятны, но с ними хотя бы легко справиться: заходишь в комнату, включаешь свет и они разбегаются. А эти юго-западные гады - включаешь свет, а они только смотрят на тебя такие: «Чо, какие-то проблемы?» Орин раздавил одного из них, только раз, когда эта тварь, как из ада, выползла прямо из сливного отверстия в тот момент, пока он принимал душ; он голый вылез из душа, надел ботинки, вернулся и традиционным способом раздавил его, и таракан буквально взорвался у него под подошвой. В том месте на затирке между плитками до сих пор остался след. Его, кажется, невозможно отчистить. Нутро таракана. Мерзость. Он предпочел просто выбросить ботинки – это лучше, чем счищать останки таракана с подошвы. Теперь он держит в ванной стеклянные стаканы, и если, включив свет, видит таракана, накрывает его стаканом. Через пару дней стенки изнутри запотевают и таракан дохнет от асфиксии, и Орин помещает их – стакан и таракана – в отдельные пакеты с застежками и выбрасывает в мусорные урны рядом с гольф-клубом дальше по улице.

Желтый плиточный пол в ванной иногда выглядит как минное поле, всюду перевернутые стаканы с огромными тараканами внутри, которые стоически дожидаются смерти, просто сидят, наполняя стакан своим тараканьим углекислым газом. Орину тошно это видеть. И теперь он догадался, что чем горячее вода в душевой, тем меньше вероятность, что из слива вылезет одно из этих маленьких бронированных чудовищ.

Иногда первым делом с утра он находит их в унитазе, они барахтаются там по-собачьи, пытаются зацепиться за край. Кроме того, Орин не в восторге от пауков, хотя это скорее подсознательное; он не дошел до уровня от Самого, который испытывал вполне сознательный ужас при виде юго-западных черных вдов и их хаотичных паутин, – черные вдовы здесь везде, как и в Туксоне, всегда на охоте, кроме самых холодных ночей, их пыльные, лишенные рисунка паутины растянуты везде, где позволяет угол, – в любом мрачном, тихом месте. С черными вдовами сотрудники службы дезинсекции справляются гораздо лучше. Орин вызывает их раз в месяц; у него что-то вроде подписки на их услуги.

И все же тараканы – вот что, помимо высоты и раннего утра, вызывает в нем ужас. Когда он был ребенком, он отказывался спускаться в метро Бостона на станции, расположенные близко к бухте. При виде таракана его охватывала нервная дрожь. В некоторых районах вокруг Нового Орлеана появился какой-то особенный зловещий тропический вид летающего таракана, - целое нашествие, - они были маленькие и тщедушные, но зато, блядь, умели летать, и по ночам их находили в колыбелях младенцев, они роились там вокруг маленьких детей, особенно в нищих, многоквартирных домах; и, как сообщалось, питались экСбиттом коньюктивы из глаз младенцев, какой-то особой оптической слизью – это ж, мать твою, готовый образ из кошмарного сна: маленькие летающие тараканы, которые хотят добраться до глаз младенца, – и, как опять же сообщалось, ослепляли их; родители возвращались в свои ужасные квартиры, включали свет и находили своих детей ослепленными, где-то около дюжины детей ослепли прошлым летом; как раз во время того кошмарного нашествия, плюс июльских половодий, принесших больше дюжины кошмарных мертвых тел с размытого кладбища на вершине холма к таунхаусу у подножия, где жили Орин с двумя друзьями, в пригороде Чалметт, - конечности и внутренности валялись в грязи на улицах, а один из трупов прилег отдохнуть прямо рядом с их почтовым ящиком напротив дома, когда Орин вышел утром за газетой, - он и заставил своего агента найти новое пристанище. И вот встречайте его, стеклянные каньоны и безжалостный свет метрополии Феникса, и иссушенный пятачок недалеко от Туксона, где прошла иссушенная юность его отца.

Когда всю ночь снились кошмары о пауках-и-высоте, вставать утром особенно мучительно: нужно выпить три чашки кофе, два раза принять душ и иногда устроить пробежку, чтобы ослабить хватку, сжимающую горло души; и эти пост-кошмарные утра бывают даже хуже, если он просыпается не-один, если вчерашний Субъект хочет почирикать за жизнь или пообниматься, полежать в позе ложечек, и просит объяснить назначение перевернутых затуманенных изнутри стаканов на полу в ванной, комментирует его повышенную потливость, гремит посудой на кухне, готовит копченую рыбу или бекон, или что-то еще более ужасное, что нельзя намазать медом и что он должен слопать с пост-коитальным мужским удовольствием - у некоторых женщин есть такой пунктик «Накормить Моего Мужчину», они хотят, чтобы мужчина, который по утрам едва ли может съесть что-то серьезней тоста с медом, ел со смаком, расставив локти, загребая, издавая звуки. Даже проснувшись в одиночестве и потянувшись, медленно сев на кровати, отжав простыню и проследовав в ванную, Орин часами не может даже заставить себя думать о том, как он переживет этот день. Эти ужасные утра с холодными полами, горячими окнами и безжалостным светом – в душЕ рождается уверенность, что сквозь этот день ты будешь не идти, нет, ты будешь карабкаться, вертикально, а потом, в конце, снова засыпая, почувствуешь, что падаешь, опять, словно сорвался с чего-то высокого, отвесного.

Что ж, здесь, в юго-западной пустыне, его глазам ничего не угрожает; но ночные кошмары только усилились с тех пор, как он переехал в новую команду сюда, в этот выжженный край, откуда когда-то давно бежал сам Сам, будучи несчастным подростком.

Словно напоминая ему о собственном несчастном детстве, каждый сон Орина начинался с отрывка игры в теннис. Его последний сон начался со сцены, которую словно снимали с помощью широкоугольного объектива: Орин на зеленом грунтовом корте, ждет подачи от кого-то смутно видимого, кого-то из академии – может, Росса Рита, или старого доброго М. Бэйна, или серозубого Уолта Флетчета, который сейчас работает тренером профессионалов в Каролинах, – и вдруг сновидческий объектив фокусируется на нем самом и потом резко растворяется до пустого темно-розового цвета, который видишь, глядя с закрытыми глазами на яркий свет, и следом появляется мерзкое чувство, словно ты под водой, тонешь и не знаешь, куда плыть, где поверхность, где воздух, и какое-то время Орин сражается с этой странной формой визуального удушья и после видит голову своей матери, миссис Аврил М.Т. Инканденцы, отделенная от тела голова маман лицом к лицу прицеплена к его собственной, плотно примотана к его лицу высококлассными струнами его собственной профессиональной ракетки из телячьих кишок. И как бы неистово Орин не мотал и не тряс головой и не пытался отвести взгляд, он все так же смотрел на, - в, и даже сквозь – лицо матери. Как если бы голова маман была чем-то вроде слишком тесного шлема, который Орин пытается и все никак не может снять.[13] В реальности сна Орин знал, что это жизненно важно – разорвать струны, отсоединить свою голову от филактерических уз головы матери, – но не мог. Из записки Субъекта было ясно, что в какой-то момент среди ночи Орин сжал ее голову обеими руками и попытался оттолкнуть, хотя и без грубости и жалоб (в записке, не в жесте). Во сне голова маман была очень аккуратно и хирургически чисто отрезана от остального тела маман: на ней (на голове) не было никаких следов шеи или порезов, как если бы нижняя часть головы была запечатана и словно бы сглажена до состояния живого шара, глобуса с лицом, присоединенного к его, Орина, голове.