Взвод, приготовиться к атаке!.. Лейтенанты Великой Отечественной. 1941-1945 - Сергей Михеенков

Я зашел в крайний дом, спросил, чем бы покормить бойцов. Вторые сутки не ели. Хозяин мне подсказал, что неподалеку находится пекарня. Я взял с собой троих бойцов. Пошли. Пекарня работала. На стеллажах полно хлеба! Мы зашли и от хлебного духа прямо одурели. Подошел пожилой мужчина, представился заведующим. А по нашему виду он уже понял, кто мы такие. Мы тут были уже не первые. Выслушал он меня и сказал:

— Берите хлеб. Кроме хлеба, ничего нет. Берите столько, сколько сможете унести.

В райцентре, кроме нас, находилось много наших войск. Если бы всех собрать, то полк набрался бы. Но все — в состоянии движения. Все куда-то спешили. Все — из разных частей. Не чувствовалось, что тут есть единое командование, что командиры готовят людей к активной обороне. Бойцы, целыми ротами, шли без командиров. Вели их сержанты или старшины. А командиры шли обособленными группами.

Мы поели. Насмотрелись на эти толпы. Пошли искать своих. Надо ж кому-то доложить, что вышли. И вскоре — представьте себе! — нашли штаб своего полка! Снова нам повезло.

А комиссар Шляпников со своей группой не пробился. Когда с опушки начали бить пулеметы, они, видать, решили, что мы попали под огонь, и повернули назад. Немцы обнаружили их, погнали назад, в лес. Потом я узнал, что Шляпников на оккупированной территории организовал партизанский отряд и отважно сражался. Комиссар есть комиссар.

Пришел я в штаб. Узнаю: командир полка убит, начальник штаба убит. Командир роты связи старший лейтенант Новиков жив. Мы были знакомы. Он последним из офицеров штаба полка уходил от нас, когда мы, группа прикрытия, остались в траншее. Я обрадовался. Он тоже. И говорит:

— А мы думали, что вы все погибли. Бой у вас был. Мы слышали. Мы тоже, — говорит, — напоролись. Батю убило. Наповал. Пулей, прямо в висок, когда пошли на прорыв. Батя впереди шел, из пистолета стрелял.

А у нас ни одного человека не потеряно. И бой приняли, и среди немецких застав скитались, но никого не потеряли.

Вскоре вызывает меня новый комполка: так, мол, и так, младших командиров много выбило, назначаем вас командиром стрелковой роты. Я — что? Отвечаю: слушаюсь. Только, говорю, мой взвод при мне оставьте, бывалые ребята, я с ними в бою был. Ладно, говорит комполка. И взвод мой оставили в моей роте. Все равно весь полк, все батальоны и роты переформировывать пришлось. Многих ведь потеряли. Кто погиб, кто в плен попал, кто в лесу еще скитался, не вышел. Со сборного пункта нам присылали партии вышедших из окружения. Ими и пополняли взводы и роты.

Полк вскоре поставили в оборону. Оборонялись мы тогда километрах в восьмидесяти от Вязьмы, на реке Воре. Там, на Воре, деревушка Дурнево. Или Дурино. За эту деревню мы и дрались. То немцы у нас ее отнимут, то мы опять ворвемся и начинаем их из построек, которые еще не догорели, выбивать.

Однажды ночью в очередной раз пошли в атаку. Атаковали ту самую деревню. Накануне немцы у нас ее отбили. Встали. Идем. И тут на нас обрушился такой шквал огня, что мы, помню, бежали вперед, чтобы миновать поскорее эту полосу, и молились. И вот перебежали линию огня. Добежали до их траншеи, кинулись на них. Взяли мы ту деревню. Дурнево или Дурино. Погнали немцев дальше. За деревней меня ранило.

После госпиталя снова командовал ротой. Потом перевели в связь. Тоже все время на передке. Но уже полегче, чем в пехоте. Пехоте я всегда сочувствовал. Всегда, когда наводил со своей ротой связь, старался хоть чем-то, но облегчить их участь. Особенно командиров взводов, лейтенантов. Их ведь чаще всего выбивало. Вот подойдет свежая рота, в бой пошла. После боя одного-двух лейтенантов уже нет, на плащ-палатках к общей ямке понесли…

И в окружение больше не попадал. Бог миловал. В окружении ведь что хуже всего. Что губит. Неразбериха. Паника. Народу вроде и много, и оружие есть. А все мечутся, у всех глаза навыкат, и толку нет. Немец цепью подойдет и начинает всех полосовать. И бежит батальон или весь полк. А немцев, может, взвод всего подошел.

Но с пулеметами, с минометами. С усилением. С предварительной разведкой. С налаженной связью.

Неразбериха царила и в тылу. Такая же паника, а то и похуже. Страх всюду проникал. Немец еще далеко, а его уже боялись.

Вспоминается такой случай. Это когда мы вышли из-под Вязьмы и стояли уже в райцентре, на переформировке. Вместе с нами шли артиллеристы, весь расчет 45-мм орудия. Всегда вместе держались. Командовал ими сержант, уже в годах. Они его слушались беспрекословно, по имени-отчеству звали.

Прибились они к нам возле той деревни, где мы немцев увидели. Вместе потом через реку переходили и дальше шли. Сержант спросил, можно ли его расчету вместе с нами идти? Я сказал, что можно. У них и оружие было, карабины. Чего ж, думаю, не взять, в случае чего и обороняться есть чем.

Когда вышли, сержанта того сразу забрали. И — под трибунал. Где орудие? Почему бросили? Военный трибунал рассмотрел дело и пришел к выводу, что командир расчета сержант такой-то проявил трусость, бросив на поле боя исправное орудие и оставив позицию… По приказу № 270. Вот как его претворяли в жизнь, тот приказ. А трибунал заседал тут же, в какой-то постройке. За десять минут дело рассмотрели и пришли к выводу… Меня тоже вызвали. Спросили, где, когда и при каких обстоятельствах встретились с расчетом сержанта такого-то. Я все чистосердечно доложил. Показания мои совпали с показаниями самого сержанта и артиллеристов. Те тоже стояли все бледные, ждали своей участи.

Я видел, как его расстреливали. Мы, человек десять, стояли на опушке леса. Кто-то из моего взвода сказал: давайте подождем, посмотрим, что будет, долго, мол, судить не будут… И правда, вскоре вывели, поставили к березе. Вышел офицер НКВД, вытащил из кобуры новенький ТТ и выстрелил сержанту в затылок. Тело оттащили, стали закапывать.

Вот и вышел из окружения… Вывел людей… Если бы погиб во время прорыва, домой послали бы извещение: пал смертью храбрых и какую-никакую помощь оказали. А тут…

Да потому что здесь, еще не видя живого немца в глаза, уже все дрожали. Вот теперь говорят, пишут: органы тоже выполняли, мол, свою задачу… Какую? За что расстреляли того сержанта? Я помню, как он радовался, когда вышли. Говорил: мол, весь расчет цел, даже никто не ранен, что теперь новую пушку получат и за все отомстят.

В этом смысле приказ о штрафных ротах и батальонах куда человечнее был. В штрафную роту — это все же не под березу, не пуля в затылок, а возможность хотя бы умереть по-человечески, как солдату.

Глава 2

1942

— В январе я закончил трехмесячные курсы младших лейтенантов при штабе армии и — на передовую. Учебы, как таковой, было мало. Армия наступала. Началось декабрьское московское наступление. Нас, курсы младших лейтенантов, то и дело бросали то туда, то туда. Затыкали дыры. Не все ведь шло гладко. До курсов я повоевать не успел. Дивизия отступала. Бежали днем и ночью. Все побросали. Где командиры? Где штабы? Ничего не понять. Опомнились уже под Рославлем. Командира дивизии, генерала, потеряли. То ли в плен попал, то ли где-то в деревне его оставили, раненого. Командира полка, подполковника, расстреляли — за потерю управления и утрату знамени полка. Тогда спрашивали строго. В положение не входили. Оставил позицию — отвечай. Действовал приказ № 270 от 16 августа 1941 года. Назывался он так: «О случаях трусости и сдаче в плен и мерах по пресечению таких действий». Сейчас больше говорят о другом приказе — № 227 1942 года. А вот более ранний и не менее жестокий как-то подзабыли. А все начиналось с него. Вот наш комполка под него и попал. А человек-то был хороший и командир толковый. Сорок первый год, лето, отступление на всех направлениях. Нас вывел командир роты, капитан Медников. В Финскую воевал. Хоть эта война и другой оказалась, но он все равно понимал больше нас. Собрал в отряд всех, кто рядом оказался и кто по дороге прибился, и сказал: