Подменыш - Донохью Кит

— Вот это да! Ты слышал?!

Я смотрел в окно, правой рукой отбивая на подлокотнике, как на клавишах, новую мелодию.

— Что, тебя даже футбол не захватывает?

— Не знаю. Наверно, есть маленько.

— Ну хоть какой-нибудь спорт тебе нравится? Бейсбол? Волейбол? Хочешь, сходим на охоту как-нибудь?

Я не стал отвечать. Даже сама мысль о том, чтобы остаться наедине с Билли Дэем и его заряженным ружьем, приводила меня в ужас. Влесуегобесы могли вырваться наружу. Несколько миль мы проехали молча.

— Как вообще можно целыми днями и ночами бренчать на пианино?!

— Я люблю музыку, и у меня неплохо получается «бренчать».

— Да-да… Но скажи честно, неужели тебя совсем ничего больше не интересует, кроме музыки? Разве тебе не хочется заняться чем-нибудь другим, хотя бы ради разнообразия?

Если бы он был моим настоящим отцом, я был бы в нем бесконечно разочарован. Приземленнейший человечек без высокой мечты, без страсти к жизни… Я был благодарен судьбе за то, что мы с ним не родные. Машина шла через лес, и на лобовое стекло легла плотная тень. Глядя на свое отражение в нем, я узнавал в своем лице черты лица отца Генри, но сыном его я был только внешне. Неожиданно в отражении появилось лицо моего настоящего отца. Я даже будто услышал его голос: «Ich erkenne dich! Duwillstnurmeinen Sohn!»[24] Его глаза сердито сверкнули за стеклами очков, но видение быстро исчезло. Я почувствовал, что Билли Дэй краем глаза наблюдает за мной, пытаясь понять, как такое могло произойти? Как его угораздило родить такого сына?

— По-моему, мне начинают нравиться девочки, — нарушил я молчание.

Он улыбнулся, взъерошил мне волосы. Закурил свой «Кэмел», а это был явный признак того, что мой ответ удовлетворил его. Тема моей мужественности больше никогда не поднималась.

Но правду я Билли не сказал. Девочки были повсюду, они просто витали в воздухе. Я наблюдал за ними в школе, глазел на них в церкви, играл для них на вечеринках и концертах. Как только они появляются в твоей жизни, все сразу меняется. Я влюблялся по десять раз на дню: женщина в возрасте, под тридцать, в сером пальто, часто вижу ее на углу; рыжеволосая библиотекарша, которая по вторникам приходит к нам покупать яйца; девчонки с завязанными на головах хвостиками, прыгающие через скакалку; девочки, с очаровательным иностранным акцентом; девочки в беленьких, коротеньких носочках и юбочках-колокольчиках… Тесс Водхаус, которая стесняется своих брекетов, когда улыбается… Блондинка из журнала с карикатурами… Сид Чарисс, Полетт Годцар, Мерилин Монро… Завитые локоны… Шарм, которым они очаровывают сердца. Одних заводит их внутренний гироскоп. Другие скользят, по жизни, как на коньках, Одни замучены жизнью, и это сразу читается в их глазах, другие чаруют мелодией своего беззаботного смеха, Как они меняются, меняя одежду… Рыжеволосые, блондинки, брюнетки…

Мне нравились все.

Женщины, которые флиртуют с тобой: «А где это мы купили такие длинные реснички? — У молочника».

Девушки, слишком робкие, чтобы заговорить с тобой…

Но самые лучшие — те, что любят музыку. Почти на каждом выступлении я замечал в зале девушек, которые действительно приходили слушать. Одни не сводили с меня глаз и ужасно этим нервировали, другие, полностью погрузившиеся в музыку, сидели с закрытыми глазами и задранными вверх подбородками. Остальная публика обычно ковырялась ногтями в зубах или мизинцами в ушах, потрескивала костяшками пальцев, зевала, не закрывая рта, рассматривала других девочек (или мальчиков) или ежеминутно поглядывала на часы. По окончании концерта часть зрителей неизменно подходила пожать мне руку, сказать пару ободряющих слов или просто постоять рядом. Эта заключительная часть вечера нравилась мне больше всего — я обожал получать комплименты и мог бесконечно отвечать на вопросы к восторгу этих женщин и девушек.

К сожалению, таких выступлений было мало, к тому же чем старше я становился, тем меньше народа собирали мои концерты классической музыки. Восхищение вызывал вундеркинд, едва достающий ногами до педалей рояля, но мрачноватый подросток публику интересует гораздо меньше. Честно говоря, я уже был по горло сыт всеми этими Ганонами и Черни, а также пресными и безжизненными этюдами Шопена, которыми год за годом меня изводил мой учитель. Изменяя себя каждую ночь, я однажды заметил, что мои магические способности пропали окончательно, словно их убили бушующие во мне гормоны. Буквально в одночасье желание оставаться мальчиком и любимым сыном пропало — теперь я хотел стать мужчиной.

Классе в восьмом или девятом, в перерывах между самокопанием и угрюмыми перебранками с матерью, я вдруг сообразил, каким образом можно совместить любовь к музыке и влечение к девушкам. Я решил создать собственную группу.

Глава 8

— У меня кое-что для тебя есть.

В последние дни зимы мы оказались в заточении. Снежная буря и холод сделали вылазки невозможными. Мы проводили дни и ночи под горой шкур и одеял в полудреме из-за холода и голода. Но однажды Крапинка встала надо мной, пряча что-то за спиной. Легкий ветерок бросил ей на лицо прядь черных длинных волос, и она смахнула ее нетерпеливым жестом, как занавеску.

Вставай, засоня, посмотри, что я нашла.

Я поднялся, кутаясь в оленью шкуру. Она протянула мне конверт, очень белый в ее грязных, потрескавшихся руках. Я взял его и рассеянно вытащил оттуда сложенную вдвое праздничную открытку с нарисованным на лицевой стороне большим красным сердцем. А потом уронил конверт. Крапинка быстро наклонилась и подняла его.

— Смотри, Энидэй, — она покрутила конверт. — Если его аккуратно разорвать, у тебя получится отличный лист бумаги: с одной стороны он совсем чистый, а с другой — только адрес и штамп. — Она взяла у меня открытку — А на ней вообще можно писать сразу на трех сторонах.

Крапинка запрыгала на месте то ли от радости, то ли от холода. Я едва не утратил дар речи. Обычно она держалась отстраненно и избегала общества прочих членов нашей шайки.

— Да пожалуйста. Хотя ты мог бы быть и полюбезнее. Я проделала длинный пуп» по снегу, чтобы при нести тебе это, пока вы все тут дрыхли.

— Как же мне тебя отблагодарить?

— Согрей меня.

Она шагнула ко мне, и я распахнул оленью шкуру, а она обняла меня, и я окончательно проснулся из-за ее ледяного прикосновения. Потом мы посюсюкали немножко под грудой одеял, а потом крепко уснули. Когда следующим утром я проснулся, моя голова лежала на ее груди. Крапинка одной рукой обнимала меня, а в другой держала открытку Она проснулась одновременно со мной, открыла свои изумрудные глаза и пожелала мне доброго утра. А потом попросила, чтобы я прочел, что написано на открытке:

На конверте не было ни подписи, ни адреса, и если там и было что-то еще написано, оно расплылось.

— Как ты думаешь, что это значит?

— Не знаю, — ответил я ей. — Шекспир какой-то…

Имя показалось мне смутно знакомым.

— Он забывает о всех своих бедах, когда вспоминает о нем… или о ней.

Солнце взошло над верхушками елей, согревая наш мирный лагерь. Появились первые признаки оттепели: шапки намокшего снега шумно падали с веток, начинали таять сосульки. Мне хотелось остаться одному, наедине с конвертом и открыткой, карандаш будто жег меня сквозь карман.

— О чем ты хочешь написать?

— Я хочу сделать календарь, но не знаю, как. Какое сегодня число?

— Такое же, как и вчера.

— Тебе разве не интересно, какой сегодня день?

Крапинка нырнула в свое пальто, велев мне сделать то же самое, и повела меня на вершину скалы, которая была частью горного массива, круто поднимавшегося на северо-западе. Когда мы добрались до места, ноги у меня заболели, дыхание сбилось. Но она встала там, топнула ногой и велела мне замереть и слушать. Стояли мы долго. Вокруг нас не было ничего, кроме заснеженных вершин.