Ворон. Тень Заратустры - Дмитрий Вересов

– Лучше в обход. Антон знает, что говорит. Чего ты заелся?

– Прочь с дороги! – Лисек рассвирепел не на шутку. – Хочешь – оставайся. Отпусти поводья! – Он клацнул затвором «Машингевера». – И не вздумай догонять. А ты, – рявкнул он Авке, – с нами! Это – приказ.

Не прошло и минуты, как телега скрылась в густом тумане, а Антон все стоял с нелепой надеждой на их возвращение. Пару раз подбегала собака. Верный и надежный Барт, они привыкли доверять друг другу. Антон тихо свистнул и двинулся вперед. Барт выскочил из кустов, дружелюбно виляя обрубком хвоста. Шерсть была мокрой от росы, кончики ушей дрожали как листья осины. Антон обтер пса рукавом и, показав вперед, лукаво произнес: «Кац». Доберман кинулся искать кошку. Лучшего способа дать собаке согреться Антон сейчас придумать не мог. Барт наверняка и сам понимал, что это всего лишь игра. Но она ему нравилась, видимо, с той поры, когда у него был другой хозяин…

Антон часто вспоминал, как нашел Барта. Это случилось сразу после того, как немец подарил ему книгу.

По городу лупила тяжелая артиллерия, советские войска были на самых подступах. Немцы, при всей своей педантичности, уходили в спешке, беспорядочно. Антон помогал матери с отправкой раненых в Городею. У ворот ждал госпитальный «Гономак». Главный хирург, обер-лейтенант Ланге, обратился к операционной сестре:

– Фрау Гифт. – Он всегда называл ее девичьим именем, стараясь обходить ее брачную связь со славянином. – Вы не передумали оставаться?

– Здесь мой дом, доктор Ланге.

– Да-да. Понимаю. Тони! – позвал он подростка. – Оставь это себе. – Ланге достал из нагрудного кармана томик Фридриха Ницше и вручил ему. – Каждый понимает его на свой лад, невзирая на все предупреждения.

По привычке он ухватил Антона за щеку и потрепал. Парнишка чуть было не сорвался послать его к черту со всеми его душевными порывами, но, заметив посветлевший взор матери, сдержался. В общем-то он понимал, что немец никогда ему зла не желал, а если и гонял, то все больше по делу. Иногда Антону казалось, что Ланге подозревает, что мать связана с партизанами. Со временем это ощущалось в среде оккупантов как интуитивный страх чего-то неизбежного. Подросток чувствовал этот страх на уровне необъяснимых флюидов. Во всяком случае, тот же Ланге упорно делал вид, что его это никак не касается, занимался только лечением своих раненых и не лез в другие дела.

Мать выглянула из окна. Легковуха визгнула тормозами на повороте, и в последний раз застывшей маской горечи и безысходности промелькнуло перед глазами лицо немецкого доктора.

– Что это у тебя? – Мать прислонилась щекой к плечу сына, с интересом глядя на томик в потертом коричневом переплете.

Антон наугад раскрыл книжку. За период оккупации его знания немецкого языка окрепли настолько, что он без труда прочитал сложный текст: «Где – дом мой? Я спрашиваю о нем, ищу и искала его и нигде не нашла. О вечное везде, о вечное нигде, о вечное – напрасно!» – Так говорила тень, и лицо Заратустры вытягивалось при словах ее. «Да, ты – моя тень, – сказал он наконец с грустью».

– Ерунда это все! – Антон захлопнул книжку и вышел из дома. Мать проводила его долгим взглядом. В озерах огромных глаз прятались обреченность и страх.

На узенькой дорожке у дома он заметил темные пятна крови. След вел к полуразвалившемуся сараю, в который можно было войти не только через дверь, но и со стороны огорода, сдвинув не прибитые доски. Видимо, этим путем и воспользовался тот, кто истекал кровью. Антон замер, обеими руками сжав томик Ницше, как будто это было оружие, которое могло его защитить. Тогда-то и услышал тихий плач. Это был плач раненого зверя. Сердце Антона сжалось, он смело вошел внутрь, спеша на помощь собаке. Животное в темноте глухо заворчало, предупреждая, чтобы он не смел подойти ближе. Антон сел на корточки, понимая, что пес может и броситься. Кроме того, лучше выждать, пока глаза не привыкнут к темноте.

– Тише! Ну что ты? – как можно спокойнее проговорил Антон.

Зажигалка, сделанная из гильзы, наконец высекла искру. В углу, на соломенном настиле, лежал, вытянув мощную шею, черномордый доберман. Глаза жутко сверкали, отражая играющий свет бензинового огонька. С ощеренной пастью, он походил сейчас на мифического демона преисподней.

– Красавец! – восхищенно признался Антон. – Ну что, подпустишь? Ты пока решайся, а я сейчас приду. – Уверенными шагами он двинулся к выходу, но у самой двери резко остановился: – Ты ведь не умирать сюда пришел?

Пес недоуменно склонил голову набок и заскулил.

– Ну, тогда я скоро!

Осколочное ранение шили на нем вместе с матерью. Какими своими снадобьями она усыпила пса, Антон не знал. Его не удивило, что, очнувшись, Барт лизал его руку. Умный пес знал цену собачьей жизни. Оставленный или брошенный, он нашел в себе силы довериться и выжить. Вскоре он начал хозяйничать, иногда указывая Антону должное место в их дружеском союзе. Где бы Барт ни находился, он постоянно был начеку, отслеживая каждый опасный шорох, любой незнакомый запах, и, до тех пор, пока его собачий нюх не подтверждал отсутствие риска, Антона и близко не подпускал, огрызался на полном серьезе.

Долгожданное вступление советских регулярных войск в Несвиж ознаменовалась шалой радостью вплоть до буйного веселья. В парковые статуи, привезенные из Италии в начале прошлого столетия, выпускались полные обоймы. Автоматные очереди били по вековым деревьям Альбы. Книги библиотеки Несвижского замка князей Радзивилов полыхали в кострах. Антон делал вылазки с Бартом на развалы кострищ, пытаясь спасти, что мог. Доберман выбирал самые темные участки дороги, прижимаясь к заборам, внезапно останавливаясь. Тогда Антон и уловил его гестаповскую выучку. Проверить ее было проще простого: на команду «Юд!» он реагировал так же, как и на «Кац!», готовый мгновенно броситься на указанного врага. Только вот ненависти в собаке не было ни к кошкам, ни к евреям. Возможно, именно собака и дала Антону понять, что ненависть – это изобретение человеческого разума. Довольно того, что пес любил Авку, позволяя ему даже фамильярничать в общении с собой. С другими он этого не терпел. Мать? – она не в счет. Вечно у нее на руках больные и хворые птахи, ежики, люди и зверье. И на всех хватает сил и сердца. Того же мать требовала и от него.

– Антон! Присмотри за Авкой, – вспомнил он ее наказ, и от этого воспоминания стало не по себе.

Взгляд, напоследок брошенный другом с задка телеги, медленно растворяющейся в тумане, прожигал. В глазах Авки Скавронский заметил ту же покорную безысходность, с которой шли несвижские евреи в рощу на одиннадцатом километре. Шли, как коровы на убой, нескончаемой вереницей по бывшей Маршалковского, позже Иосифа Сталина, теперь Адольфа Гитлера. «Центральная улица всегда верноподданная», – почему-то тогда подумал Антон, всматриваясь в понурые лица. Он видел знакомых, встречал их ответные взгляды, но они были отрешенными и не умели, ему казалось, понять, что же хочет сказать им младший гимназист Скавронский. Вот, с желтой звездой на груди, поравнялся с ним старый сапожник Бухбиндер. «Ах, Антон! Господь создал людей, как я для них свои башмаки. Когда они уже на ногах моих клиентов, как я могу о них заботиться? Так же и Господь более не думает о своем творении». Сказал так грустно и без всякого укора, будто знал, куда идет, а может, просто чуял беду, как сейчас Антон? Но ведь тогда он с божьей и материной помощью уберег Авку от лиха. Почему сейчас не отстоял? И снова в голове звучали слова молитвы. Пусть бы его, но не мальчишку. Ему еще нет тринадцати.

Вдруг Барт сделал стойку, остановился как вкопанный, подняв лапу. Нос его тянул воздух, в оскале сверкнули клыки. Подойдя вплотную к собаке, Антон придержал его за холку. Гулким эхом в тумане послышались торопливые шаги. Человек и собака нырнули в кювет.

– Лежать!

Шаги звучали совсем близко, метнулись в сторону, потом в другую.

Антон пытался сообразить, что происходит. Он поглядел на Барта.

Пес спокойно лежал, но обрубок хвоста весело вертелся, как будто ему нравилась игра в прятки.

«Авка», – догадался Антон. Только друга мог так встречать Барт.

Скавронский поднялся, отряхиваясь. Доберман умчался вперед.

– Чудовище! Пожиратель евреев! – завопил в тумане испуганный Авка. – Лех ля азазел! Антон, ты где?

– Здесь! – Он вышел навстречу. Барт тянул на себя рукав мальчишки, радуясь не меньше Антона, что тот вернулся.

– Лисек и меня прогнал с обоза. Иди, говорит, к своим чертям собачьим. Вот я и пошел.

– Навязался ты на мою голову, – с деланной злостью сказал Антон.

– Я же больше не прошу тебя меня за ручку тащить…

– Да уж.

Казалось бы, прошло не так много времени с того дня, как Антон вывел его и родных в лес. Каким-то чудом мать пронюхала о еврейских чистках. Затемно она растолкала Антона, одевая его сонного на ходу и поторапливая.