Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе - Иван Зорин

Обремененная свертками соседка, неуклюже переминаясь, корябала бородкой ключа дверную скважину. Ее букли нервно подрагивали. «Добрый вечер, миссис Симпсон, вам помочь?» Закашлялся — не простудиться бы. «О мистер Брук, вы так любезны, как всегда, несносная дверь». Дверь, и в самом деле проклятая: повозишься, позлишься, на этот раз, охнув, открылась уже через пять минут — не срок. «Миссис Симпсон, вам следует смазать замок. У вас найдется масло?» Благодарная улыбка. Ничего не скажешь — милая старушенция. И уже чуть позже, когда он поднимался с корточек, протягивая обратно скользкий пузырек: «А куда вы собрались на ночь глядя?» — «Да вот хочу подышать тем смогом, который у нас по старинке именуют воздухом». — «О, надеюсь, остроумие защитит вас от уличных приключений — там стало почти так же опасно, как и на страницах ваших книг, где действует ваш роскошный однофамилец». Вот тебе и Божий одуванчик! «Не волнуйтесь, моя персона, к сожалению, уже давно не представляет ни для кого интереса». Он почти не лукавил. Особенно, что касалось сожаления.

Нажимая на кнопку лифта, он вдруг почувствовал прилив какого-то необъяснимого возбуждения. Спускаясь, машинально поправил перед зеркалом кашне, расправил сутулость плеч. Консьержка отсутствовала. Вместо нее какой-то бритый затылок возился с почтовым ящиком. И тут неполадки? Или он достает оттуда газету? За его широкой спиной в твидовом пиджаке не разглядеть. Ежик его волос был мокрым — видно, на улице дождь. Когда позади двери лифта уже мягко сомкнулись, спина стала медленно поворачиваться. Газеты в руках не было. Зато были оскал на мрачном и жестоком лице и повадки хищного зверя.

И тут, обреченный, Аллен Брук внезапно осознал, что через мгновенье ему предстоит выбор: ведь ДЕЙСТВИЯ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА ВНУШАЮТ ЯВНЫЕ ПОДОЗРЕНИЯ…

ПАЛОМНИК

Так куда идем мы?

Все туда же — домой.

Свитки нижеследующей рукописи были обнаружены мною в архивах библиотеки одного из восточных городов. Поначалу я предположил, что она принадлежит перу легендарного византийца, из-за скудости располагаемых о нем сведений вошедшего в историю под прозвищем Псевдо-Овидия[51]. Однако явные позднейшие наслоения и как следствие — грубые анахронизмы и стилевая разноголосица, которая особенно слышна в финале, указывают на апокрифичность рукописи. Поскольку текст впитал многочисленные вставки и дополнения, установить теперь авторство, идентифицировать его хотя бы гипотетически, а также хотя бы приблизительно датировать его, представляется нам невозможным. Кроме того, рукопись содержит лакуны столь многочисленные, что можно говорить скорее о фрагментах литературного изложения, нежели о целостном документе истории.

…Сейчас я уже не помню, кто первым сообщил мне о существовании Города. Я не знаю, был ли сообщивший моим другом или недругом, не знаю, было ли священное имя Города произнесено невзначай или за кажущейся случайностью таился скрытый умысел. Господи, как давно это было! Возможно, из того же источника я услышал, что Город находится где-то на юге всех известных нам стран, что он отделен от остальной ойкумены онемевшей далью вечерних морей и морем зыбучего песка, чьи песни слушают по ночам высокие зеленые звезды да змеи, выползшие из дюн менять кольца своей чешуи. Я узнал также, что Город населяют отважные храбрецы — те, кто бежал по каким-то причинам со своих родин и сумел добраться до этого края света, что вавилонское смешение языков в нем преодолевают патриархальный уклад и система почтенных цехов, где ремеслами руководят Мастера. Спокойствие и размеренность царят в нем, спокойствие и размеренность — единственное, чего требуют его граждане от вновь прибывавших, взамен даря неофитам постижение природы вещей.

Конечно же, я не верил в существование Города, я не поверил этой сладкозвучной песне сирен, сочтя певца шарлатаном. Как может существовать уголок тишины посреди рокота вселенной, как может оставаться спокойной капля, когда волнуется море? Тем более сейчас, думал я тогда, в бурю.63 года Креста, когда дикие орды иноверцев сотрясают границы мира, когда алчные полчища кочевников налетают отовсюду словно саранча, полоняя подданных Императора, и когда в самой Империи — разлад, когда еретики и язычники голодными волками рыщут по ее просторам, грабя и терзая честных богомольцев, разоряя церкви нашего рожденного Девой Спасителя.

Но, может быть, именно сомнения и заставили меня распорядиться седлать скакуна, ибо я ромей, говорящий по-гречески, но я и эллин: в моих жилах течет кровь предков — философов и воинов, а это кровь любопытных. Я меценат, знаток и покровитель искусств. В моих подвалах скопилось достаточно талантов золота — достаточно, чтобы не презирать богатство, и достаточно, чтобы душа не прилеплялась к нему. Я скорее горд, чем тщеславен, и моему сердцу так мила свобода!

…Должность ипата при дворе регентши — вот что уготовила мне судьба, и я должен был бы вскоре покинуть родные

Фессалоники — ведь я дал клятву. Да, я дал тюремщикам клятву, но как же мне претят интриги! Плести сеть коварства ближнему и ради чего? Нет, быть царедворцем, видно, не моя стезя, так не почетнее ли искать химеру, искать, быть может, совсем не веря в ее существование, ведь таков удел истинных философов.

Приставленный ко мне соглядатай — о, как мерзки нравы в Империи, о, вездесущность доносчиков! — мой же вольноотпущенник, живущий на половине челяди, попробовал силой задержать меня у ворот виллы. Подлый раб! Мой кинжал изуродовал ему лицо…

…Вот уже много дней пути отделяли меня от дома и от возможной погони. Как-то ввечеру, сидя за столом в приграничной корчме — мой угол освещался настенным факелом, — я думал, почему философ обречен на вечную муку беспокойства, на муку искать в земном существовании какой-то смысл, отличный от него самого. Какой рок, словно злой рок алхимиков, вынуждающий их гоняться за секретом философского камня, тяготеет надо мной? О, горький удел пилигрима, сетовал я. Но предаваться дальше печали размышлений мне не позволили. Я услышал возглас: «Вот он, клятвопреступник, вот он, нарушивший букву закона!» — и тут на меня напали посланцы Императора, гонцы из его священного корпуса, и мне опять пришлось обнажить меч. Убийц было трое. Их действиями руководил жирный колхидянин, центурион из пятой турмы бессмертных, и они прыгали вокруг меня, как мохнатые обезьяны. Их движения слились с мельканием теней от факела, удвоившего их количество. Потом, уже умирая, колхидянин шептал сокровенное имя своего бога, остальные — проклятия…

…Позже я старался выбрать дорогу, ведущую на юг, да видно, правдива поговорка латинян: все дороги действительно ведут в Рим, и вскоре я, воспринявший эту метафору буквально, оказался в Вечном городе, где молился, созерцая вечные раны Распятого на Кресте и вечные муки предавших Его. Глуховатый наместник Св. Петра удостоил меня аудиенцией, и я наблюдал дрожь его старческих рук, благословлявших меня. Кто был им тогда? Какой по счету Пий или Григорий? Там же, в Риме я попросил у неба помощи и в ту же ночь получил во сне знамение. Я увидел бегуна, внезапно поворотившего вспять, и другого — рассекавшего воздух спиной. И оба атлета — это я видел отчетливо, будто с трибуны огромного цирка — бегали по кругу. И хотя они постоянно возвращались к началу, то и дело опять пускаясь в свой бесполезный путь, их лица, казалось мне, выражали довольство. И тут я услышал голос: «Ты найдешь, что ищешь!» Я хотел еще крикнуть: «Обрету ли я там счастье?» Но не успел.

Пробудившись, я попробовал истолковать сновидение, предавшись медитации, как учили меня в детстве мудрые маги из далекой страны тысячи слонов и тысячи зонтиков, жующие своими распухшими губами красный пенящийся лотос. Бегуны — это твои мысли, круг — символ замкнутости и непостижимости, голос — о, этот неописуемый, приводящий в трепет голос! — либо разрывает круг, либо, наоборот, обрекает тебя на вечное и бесплодное движение. Но вскоре, запутавшись в схоластике гипнософистов, я оставил тщетные попытки и в почтении склонился перед тайной загадки.

…В Провансе на торговой площади, где бичуют преступников, я присутствовал при казни молодой колдуньи. Она была катаркой[52] и все время вопила, что в перевернутом мире, куда все мы попадем рано или поздно, будет безжалостна к своим нынешним судьям, которые будут отданы там в ее власть, что, мол, тогда они падут жертвой ее воли и огня. Злость исказила ее черты, когда стражник, пробормотав: «Ведьма!», поджег сучья ее костра. Я ускакал прочь, прежде чем раздались стоны — эта единственная исторгнутая болью истина…

…Нет нужды описывать подробно мои странствия — еще много бедствий выпало на мою долю, еще множество воплей коснулось моих ушей! — да и каверны памяти уже, к счастью, поглотили большую часть испытанных тягот, лишь их перечисление заняло бы долгие страницы, а потому остановлюсь только на некоторых эпизодах.