Когда мы перестали понимать мир - Бенхамин Лабатут

Гротендик сравнивал с руслом реки – «таким широким и глубоким, что все кони всех царей могли бы пить из этой реки вместе». Чтобы представить себе такое, нужно иначе воспринимать пространство. Пятьдесят лет спустя Альберт Эйнштейн тоже опередил свое время.

Он обожал подбирать le mot juste[3] для только что открытых понятий. Так он приручал их, узнавал, прежде чем понять во всей полноте. Его «эталоны», например, по звучанию напоминают робкие тихие волны отлива, когда море похоже на неподвижное зеркало, расправленное крыло или простыню, в которую пеленают новорожденного.

Гротендик сам решал, сколько часов ему проспать, чтобы потом посвятить всё свое время работе. Он мог сесть за стол рано утром и не вставать до следующего утра, напрягая глаза в свете старой керосиновой лампы. «Работа с гением зачаровывает», – вспоминал его друг Ив Ладегельери. «Не люблю это слово, но никакое другое тут не подойдет. Гротендик зачаровывал и пугал одновременно, потому что был не таким, как другие люди».

Он мог бесконечно переходить от одной абстракции к другой. Незаметно перепрыгивал на категории более высокого порядка, работал с величинами такого масштаба, какой не решался исследовать никто до него. Он формулировал задачи, снимая слой за слоем, упрощая и абстрагируя, пока, казалось, не оставалось ничего. Вдруг в очевидной пустоте Гротендик находил те структуры, которые искал.

«Я пришел к нему на лекцию. Первое впечатление – будто его прислали с другой планеты, будто он – инопланетянин из далекого уголка Солнечной системы, посланный сюда, чтобы ускорить наше интеллектуальное развитие», – сказал о Гротендике один профессор из Калифорнийского университета в Санта-Крусе. И тем не менее, несмотря на всю радикальность подхода, математические пейзажи, которые он открывал, упражняясь в абстракции, не выглядели искусственными. Взору математиков они представали как нечто естественное, потому что Александр не навязывал свое мнение, он давал зароненным семенам взойти самим, и получалась органическая, будто нерукотворная, красота.

В 1966 году он стал лауреатом Филдсовской премии[4], известной также как Нобелевская премия по математике, но ехать за ней в Москву отказался в знак протеста против ареста советских писателей Юлия Даниэля и Андрея Синявского.

Два десятилетия подряд Гротендик единолично царил в мире математики. Рене Том, другой не менее выдающийся лауреат Филдсовской премии, даже признался, что бросил чистую математику, потому что чувствовал на себе давление авторитета Гротендика. Он был повержен и переживал отчаяние. Том занялся разработкой теории катастроф, которая описывает семь способов расшатать равновесие любой динамической системы, будь то река, тектоническая плита или человеческий разум, резко сломать ее и погрузить в хаос.

«Мной движет не амбиция и не жажда власти. Я остро предчувствую нечто большое, настоящее и хрупкое одновременно». Гротендик продолжал всё шире раздвигать границы абстрактного. Он еще толком не закрепился на завоеванной территории, а уже готовился к новому наступлению. Вершиной его исследований стала категория «мотивов»: луч света, способный озарить все возможные воплощения математического объекта. «Сердце сердца» – так он назвал единицу, расположенную в центре математической вселенной. До сих пор мы видели лишь ее короткие вспышки.

Даже ближайшие соратники решили, что Гротендик зашел слишком далеко. Он хотел поймать солнце одной рукой, достать из-под земли тайный корень, способный объединить все бесчисленные теории без какой-либо очевидной связи. Ему сказали – это невозможно. Больше похоже на бред человека с манией величия, чем на серьезное научное исследование. Он так глубоко погрузился в основы, что его разум сорвался в пропасть.

В 1967 году он совершил двухмесячное путешествие в Румынию, Алжир и Вьетнам, где провел несколько семинаров. Позже американские войска ударили по одной из школ, где Гротендик читал лекции. Погибли двое преподавателей и десятки учеников. Во Францию Гротендик вернулся другим человеком. Майские протесты 1968 года оказали на него сильное влияние, и однажды на мастер-классе в Университете Париж-Юг он призвал более сотни студентов отказаться от «опасной и жестокой науки» математики из-за угрозы, которую она несет человечеству. Мир уничтожат не политики, сказал он, а такие ученые, как они, которые, «сами того не осознавая, приближают апокалипсис».

С того дня он участвовал в конгрессах при одном условии: ему позволят говорить об экологии и пацифизме не меньше, чем о математике. На лекциях он раздавал инжир и яблоки из собственного сада и предупреждал о разрушительной силе науки: «…атомы, уничтожившие Хиросиму и Нагасаки, делили не генералы своими сальными пальцами, а физики, вооружившись несколькими уравнениями». Гротендик постоянно думал о своем влиянии на мир. Если прийти к полному пониманию, которого он так искал, какие новые ужасы можно породить? На что способен человек, постигший сердце сердца?

В 1970 году, на пике славы, популярности и продуктивности, он ушел из Института высших исследований, узнав о том, что его финансирует военное министерство Франции.

В последующие годы он бросил семью, закрылся от друзей, отверг коллег и спрятался от всего мира.

«Великий поворот» – так называл сам Гротендик перемену, приключившуюся с ним в сорок два года. Его вдруг охватил дух времени: он увлекся экологией, был одержим военно-промышленным комплексом и распространением ядерного оружия. Прямо у себя дома, к огромному разочарованию жены, он основал коммуну, где жили бродяги, университетские преподаватели, хиппи, пацифисты, революционеры, воры, монахи и проститутки.

Все прелести мещанской жизни опротивели ему. Он выбросил из дома все ковры, посчитав, что это бессмысленное украшательство. Начал шить одежду сам, делал сандалии из переработанных автомобильных покрышек, шил брюки из мешковины. Он перестал спать в постели; кровать ему заменяла старая дверь, сорванная с петель. Ему было хорошо только среди бедняков, молодежи и маргиналов. Тех, у кого нет ни государства, ни страны.

Для других он не жалел ничего своего. Но и ничего чужого тоже. Как-то раз его приятель из Чили, Кристиан Майоль, пошел с женой в ресторан. Вернувшись домой, он увидел, что дверь открыта, окна распахнуты настежь, в камине горят дрова, отопление включено на полную мощность. Гротендик спит в ванной абсолютно голый. Два месяца спустя Майоль получил от Александра чек на три тысячи франков за причиненный ущерб.

Несмотря на привычную приветливость и кротость, у него бывали приступы жестокости. Во время демонстрации за мир в Авиньоне он подбежал к заграждению и нокаутировал двоих полицейских, мешавших движению колонны. На него набросились человек десять правоохранителей, поколотили дубинками и без чувств доставили в отделение. Жена часто слышала, как дома он пускается в долгие монологи на немецком, переходя на истошный крик, да так, что стекла дрожали. Вслед за такими приступами он мог молчать несколько дней подряд.

«Заниматься математикой – всё равно что заниматься любовью», – писал Гротендик. Либидо у него соперничало с увлечением духовными практиками. За свою жизнь он соблазнил немало женщин и