Метеоры - Мишель Турнье

Привести одиночество в порядок. Это значит забрести в глуховатую провинцию, вроде Роанна, например, — девственную, абсолютно девственную, ни одного воспоминания, ни малейшего следа меня, — снять комнату в привокзальной гостинице и там ждать. Ждать кого, чего? Прежде всего — счастья. Дверь захлопывается за проводившей меня прислугой, мой чемоданчик положен на подставку, и я плюхаюсь на вязаное крючком белое покрывало.

Я слышу дальний гул города, лязганье и звонки трамвая, утекающий поток машин, крики, смех, лай, все это слито в привычный гомон. Их много, они есть, я их слышу, чувствую их присутствие, но они не знают, что я существую. Однонаправленное присутствие, одностороннее отсутствие. Счастье светит в моей груди, как потайной фонарь. Божественное всесилие! Не это ли прерогатива Бога — знать все существа, не открываясь самому? Есть, конечно, верующие, мистики, всякие нахалы, претендующие плыть против течения и заглядывать в божьи секреты. В моем случае — риска никакого. Обо мне, сделавшем стойку, не знает никто. Охота открыта.

С ног до головы — одна поджарость. Нервы и кости, связки и суставы. Бесплотные мускулы, канаты и снасти, а не рабочая масса. Орлиный профиль, череп и челюсти, вид хищно-плотоядный, но скорее стервятника, чем охотника за пищей. Да и питался ли я? Отнюдь не убежден в этом. Вообще, интересно, куда девается пища, которую я поглощаю в довольно-таки значительных объемах. Ведь я к тому же слегка склонен к запорам. В любом случае, радости дефекации — не мой удел. Пишу это с тенью сожаления. Я люблю бросать, извергать, разрушать, выметать подчистую. В частности, я думаю, что большинство домов страдают от недостаточно эффективной системы эвакуации. Владей я большой усадьбой, я бы следил за тем, чтобы ежемесячно значительное количество мебели, ковров, картин, посуды, белья и т. д. сдавалось на свалку. Без такой регулярной чистки домашняя среда закупоривается, зарастает грязью, и надо ждать переезда на новую квартиру, чтобы наконец свершилось великое и давно назревшее истребление.

Прекрасно знаю, что поддерживает эту поджарость, неподвластную щедрому режиму питания. Что-то вроде внутреннего огня, личное горнило, нервная страсть, трепетное напряжение мускулов и внимания, постоянно горящие во мне, прерываемые лишь на ночь коротким эпизодическим сном. Мускулы и внимание. Не сразу разберешь, где доля тела и где доля мозга в той бродильной массе, которую являет собой моя жизнь. Конечно, секс занимает в ней львиную долю, но в сексе — весь человек, и думаю, что у меня он в значительной мере носит умозрительный характер.

Член, рука, мозг. Магическое трио. Между мозгом и членом — руки, смешанный орган, промежуточный, служанки того и другого, они ласкают по приказу члена, пишут под диктовку мозга.

Мозг поставляет члену вымышленный объект. Этот объект призвана воплощать рука. Рука лицедейка, она играет, представляет себя то тем, то другим. Она по желанию прикидывается то щипцами, то молотком, козырьком, свистком, гребнем, счетной машиной для людей примитивных, алфавитом для глухонемых и т. д. Но ее шедевр — мастурбация. В ней она по желанию то пенис, то вагина. А впрочем, нет ничего естественней, чем встреча руки и полового органа. Предоставленная себе, свободно висящая на оконечности руки, ладонь рано или поздно — на самом деле почти сразу же — встречает половой орган. Дотронуться до колена, до поясницы, до уха требует особого усилия, сгиба. А до полового органа — ничего подобного. Просто дать себе волю. И вообще, этот орган по размеру и форме прекрасно приспособлен для манипуляции. Подумать только, насколько голова, ступня и даже другая рука дает меньше возможностей захвата и насколько они менее удобны для руки! Изо всех частей тела половой орган явно удобней и легче двигать рукой.

Чтобы покончить с этой темой. Сексуальный объект, поставляемый мозгом и воплощенный в руке, может вступать в конкуренцию с тем же предметом — на этот раз реальным — и затмевать его. Человек, в состоянии мастурбации, мечтающий о партнере, будет смущен неурочным появлением этого партнера и предпочтет вернуться к своим мечтам, некоторым образом изменяя ему с его же образом.

Что подтверждает идею, питаемую большинством гетеросексуалов, представляющих себе гомосексуальные отношения как двойную и взаимную мастурбацию. Дело не в том. Настоящая мастурбация одинока, и ее эмблема — змея, кусающая себя за хвост. Всякие сексуальные отношения — как гомо-, так и гетеро- подразумевают дар партнеру, посвящение оргазма некоему человеку. Правда, этот человек может быть далек, и посвящение свершится на расстоянии, и тогда истинная мастурбация вновь вступает в свои права, разве что в этом случае сотканный воображением образ носит личностную окраску.

Именно это так мило выразил мне один приятель, послав мне как-то почтовую открытку с такими простыми словами:

«Привет, друг! Только что опустошил сосудец, — за твое здоровье!»

Роан извергает в день в среднем 30 773 килограмма бытового мусора. Из этого я делаю вывод, что этот город должен насчитывать 38 467 жителей. Пять самосвалов-мусоровозов, совершая по две поездки ежедневно, перевозят эти отходы на свалку, расположенную на втором километре Дигуенской дороги, на берегу Луары. Поскольку у этих грузовиков нет системы компрессора, я делаю вывод, что речь идет о населении со скромным достатком. И действительно, мои наблюдения показали, что если вес бытовых отходов лишь незначительно возрастает с повышением уровня жизни, то их объем, напротив, быстро удваивается и даже утраивается, едва возрастает средний достаток. Так, кубический метр бытовых отходов Довиля весит всего 120 килограммов, тогда как он достигает 400 и даже 500 килограммов в Касабланке. Вот почему мои африкашки еще долго смогут обходиться самосвалами с крышкой, в которые входит 12–14 кубометров груза.

После Касабланки Роан — самый бедный из моих шести городов. Это так. У бедных отброс плотный. Они выбрасывают картофельные очистки, консервные банки, бытовые предметы, купленные по дешевке и тут же выходящие из строя, а главное, неизменное ведро шлака и жженого угля, резко утяжеляющее отбросы. Довиль, самый шикарный из моих городов, первым потребовал привлечения мусорокомпрессоров для вывоза своих мудреных упаковок, пробок от бутылок шампанского, окурков сигарет с золотым обрезом, пустых панцирей лангустов, букетов аспарагуса, бальных туфель, полусгоревших венецианских фонариков. Пышный, многословный, блестящий, легкий и объемный мусор, который эти дорогостоящие машины должны перемолоть, раздавить, сжать и затем транспортировать, потому что пространство, которое занимают эти пустяки, отныне не соответствует их значению. Мертвые, они должны ограничиваться объемом бедных отбросов.

Совершенно противоположен помойный портрет Роана. Два члена городского совета заехали за мной сегодня в привокзальную гостиницу и отвезли меня на машине на несанкционированную свалку, которой все пользовались до сих пор и которую муниципалитет решил уничтожить, — по причине города-сада, который будет возведен неподалеку, — заменив свалку организованным пунктом сбора мусора. Для успешного проведения данной операции все рассчитывают на мою компетенцию.

Остерегусь выражать свое мнение в присутствии этих славных людей, чьи мысли о красоте, творчестве, глубине и свободе, наверно, близки расхожему штампу, а то и абсолютно ничтожны. Но, прибыв на край «Чертовой ямы», — как ее здесь называют, — куда Роан с помощью пяти грузовиков исторгает все свое самое сокровенное и разоблачительное, то есть, в общем, свою сущность, я испытываю сильные эмоции и любопытство. Я в одиночку отваживаюсь на вылазку в «дыру». Углубляюсь в беловатую массу, которую оцениваю со знанием дела и которая в основном состоит из молотой бумаги и пепла, но здесь представляет необычную плотность. Местами масса становится волокнистой, нитчатой, пушистой, и один из моих провожатых — издали — поясняет, что две текстильные фабрики выбрасывают очесы шерсти-сырца, который смешивается с отходами очень медленно.

— А ведь должен быть способ утилизации для всей этой шерсти, — замечает он с оттенком порицания того, что сам наверняка считает расточительством.

Ах ты мещанская мокрица! Вечный страх что-то выбросить, скупердяйское нежелание отправлять что-то на свалку. Наваждение, идеал: общество, которое бы не выкидывало ничего, где предметы существовали бы вечно и их две главные функции — производство-потребление — осуществлялись бы без отходов! Мечта о полном урбанистическом запоре. А я, напротив, мечтаю о тотальном, всеобщем выбросе, обратившем бы целый город в свалку. Но разве не это как раз и обещает нам грядущая война с обещанными воздушными бомбардировками? Не будем настаивать. Как бы то ни было, но я ценю роанский сырец, придающий отбросам сходство с твидом и заставляющий меня пересмотреть свое суждение о статусе этого города. Отбросы серые, без особого блеска, но несомненно хорошего качества…