"В борьбе неравной двух сердец" - Станислав Куняев

Наконец-то и Ахматова, влюблённая в карнавалы и маскарады и во всю чертовщину 1913 года, обрела голос, достойный не Серебряного, а настоящего легендарного XX века. Но какая цена была заплачена за это "прозрение"! Дети Серебряного века очень любили в своих стихах намекать или говорить прямо, что они играют с адскими силами, что они накоротке с "владыкой тьмы", что их притягивают тёмные бездны зла. Такие игры даром не проходят. Игра в ад закончилась настоящим адом. Ад петлюровских погромов, ад расказачивания, ад Белого и Красного терроров, ад голода, холода и продразвёрсток, ад эпидемий тифа, ад чекистских застенков и белогвардейских контрразведок... "Хлестнула дерзко за предел нас отравившая свобода"... "Уже написан Вертер"... "Всё расхищено, предано, продано"...

Здесь девушки прекраснейшие спорятЗа честь достаться в жёны палачам,Здесь праведных пытают по ночамИ голодом неукротимых морят...

Обезбоженные дети Серебряного века не сразу поняли, что новая власть взяла на себя все обязанности высших сил, испепеливших Содом и Гоморру. Но ни ЧК, ни местечковый бюрократический аппарат, ни Кремлёвский горец не смогли бы совершить возмездия, если бы на то не было ВЫСШЕЙ Воли. Но всё свершается по Священному писанию: "Мне отмщение и аз воздам", а Бич Божий может быть вложен в любые грешные руки.Георгий Иванов, один из младших отпрысков Серебряного века, несомненно обладавший особым талантом выражать поэтическую сущность жизни в мелодии стиха, в жесте, без опоры на всевозможные рукотворные литературные приёмы, написал в эмиграции редкое для себя почти идеологическое стихотворенье.

Свободен путь под ФермопиламиНа все четыре стороны.И Греция цветёт могилами,Как будто не было войны.А мы, Леонтьева и ТютчеваСумбурные ученики —Мы никогда не знали лучшего,Чем праздной жизни пустяки.Мы тешимся самообманами,И нам потворствует весна;Пройдя меж трезвыми и пьяными,Она садится у окна."Дыша духами и туманами",Она садится у окна.Ей за морями-океанамиВидна блаженная страна.Стоят рождественские ёлочки,Скрывая снежную тюрьму,И голубые комсомолочки,Визжа, купаются в Крыму.Они ныряют над могилами,С одной — стихи, с другой — жених...И Леонид под Фермопилами,Конечно, умер и за них.

В этом стихотворенье выразилось отчаяние человека, потерявшего родину и от отчаянья решившего свести счёты с ней, с этой совдепией, где нет уже "Бродячей собаки", с её режимом, с её примитивным простонародьем, созидающим новую, непонятную для него жизнь.

Стихотворенье, видимо, написано после 1936 года, когда "совдеповская" власть пошла на многие послабления режима — восстановила праздники новогодней ("рождественской") ёлки, восстановила "лишенцев" в избирательных правах, простила казачество, когда советские обыватели ("комсомолочки" и их "женихи") после сверхнапряжения коллективизации и первых лет индустриализации обрели возможность в отпускное время съездить в Крым на Чёрное море и передохнуть от перегрузок мобилизационной эпохи...

Но эти соображения были не интересны инфанту Серебряного века. Он, как и Анна Ахматова ("пока вы мирно отдыхали в Сочи, ко мне уже ползли такие ночи и мне такие слышались звонки"), при всей толерантности своего лирического дара негодует, что пошлое простонародье купается над морскими могилами белых офицеров, расстрелянных и брошенных в море про приказу Бела Куна и Розалии Землячки в 1920 году. Ему и в голову не может придти, что всего через несколько лет "женихи" этих "голубых комсомолочек" пройдут перед Иосифом Сталиным шеренгами на знаменитом параде 7 ноября 1941 г. и встанут насмерть, чтобы не сдать Москву коричневым европейским ордам. И полягут не хуже греков под Фермопилами в мёрзлую русскую землю. А "голубая комсомолочка" Зоя Космодемьянская, внучка православного священника, окормлявшего тамбовских повстанцев Антонова и расстрелянного вместе со многими из них, стоя на виселице, выкрикнет перед тем, как немецкий soldat выбьет из-под её босых ног табуретку: "Сталин придёт!" Он не узнает, что честный советский поэт Борис Слуцкий, отнюдь не сталинский фанатик, напишет:

О Сталине я думал всяко разное, ещё не скоро подобью итог, но это слово, от страданья красное — за ним. Я утаить его не мог.

Георгий Иванов и его друг Георгий Адамович ("жоржики", по словам Ахматовой) в 1921-23 годах снимали большую роскошную квартиру в центре Петербурга на Почтовой, 2, которая быстро превратилась в кабак, в притон для карточных игроков, спекулянтов валютой и педерастов. В конце концов на квартире произошло убийство одного из завсегдатаев. Труп был расчленён и сброшен в Мойку, после чего Адамович, участвовавший в расчленении, срочно сбежал за границу. Где в это время был другой "жоржик", угрозыск и ЧК так и не выяснили. Но скандал в нэповском Питере стоял страшный, о чём писала в марте 1923 г. "Красная газета". Всю последующую жизнь между двумя "жоржиками" шёл спор о том, кто и насколько замешан в этой мерзкой истории. Но я вспомнил о ней лишь потому, что нравы Серебряного века, которые двумя партнёрами были перенесены в нэповскую Россию, рано или поздно должны были принести свои плоды, что и произошло.

А ещё мне хочется добавить, что оба "жоржика", стихи которых в эпоху реставрации нравов "Бродячей собаки" и Почтовой, 2 были обильно изданы и переизданы в горбачёвско-ельцинскую эпоху, никогда бы не вернулись на родину, если бы "голубые комсомолочки" со своими "женихами" не защитили Москву и Отчизну в суровую зиму 1941 года. Одним словом, как греки под Фермопилами умерли за "комсомолочек" (то есть за всю последующую историю цивилизации), так и "комсомолочки" с "женихами" погибли смертью, не уступающей по героизму грекам, для того чтобы мы сегодня могли читать стихи двух талантливых педерастов и пытались разгадать, что же произошло в Питере 1922 г. на Почтовой, где доживали своё последнее время перед тем, как сбежать в Европу, растленные инфанты Серебряного века. Большинство несчастных поэтов "серебряного поколения", и совсем молодых и тех, кто дожил до старости, вроде Кузмина и Клюева, страдавших содомитским грехом, естественно, не имело детей. Может быть, имея в виду эту Божью Кару, один из умнейших русских поэтов пушкинской эпохи Евгений Боратынский завершает своё пророческое стихотворенье "Последняя смерть", в котором речь идёт об угасании и вырождении рода человеческого, простыми, но страшными словами: "И браки их бесплодны пребывали"...

Идеологи демократии, издеваясь над Советской цивилизацией, часто с иронией твердят, что там "не было секса" Но дети почему-то были. И много. А при "демократии" чем больше секса — тем меньше детей. И чем больше зрелищ — тем меньше хлеба.

Любовь, исполненная зла...

А. Ахматова

Земная слава, как дым, —Не этого я просила,Любовникам всем своимЯ счастие приносила.Один и сейчас живой (круто! — Ст. К.),В свою подругу влюблённый,И бронзовым стал другойНа площади оснежённой. (1914 г.)

Первым, кому она "принесла счастье", был молодой и мало ещё известный поэт Николай Гумилёв, за которого двадцатилетняя Ахматова после нескольких отказов всё-таки решилась выйти замуж.

Перед свадьбой, которая должна была состояться в Киеве, она написала в письме своей подруге Валерии Тюльпановой: "Птица моя, сейчас я еду в Киев, молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу. Вы всё знаете, единственная, ненаглядная, любимая, нежная. Валя моя, если бы я умела плакать. Аня".

Отношения между подругами, судя по письму, были очень близкими. Николай Гумилёв написал об этом браке: "Из города Киева, из логова Змиева, я взял не жену, а колдунью". О том, каковы были его отношения с молодой женой, вспоминает современница Ахматовой Ирина Грэм, часто встречавшаяся с ней в Питере и бывшая свидетельницей того, как Ахматова познакомилась с молодым 21-летним композитором Артуром Лурье:

"После заседания поехали в "Бродячую собаку". Проговорили всю ночь <...> несколько раз к столику подходил Гумилёв: "Анна, пора домой", но она не обращала внимания. А под утро они с Артуром отправились на острова. "Было, как у Блока, — рассказывал Лурье, — "и хруст песка, и храп коня". (Через несколько лет А. А. и Н. Гумилёв навсегда разошлись, что не мешает общественному мнению до сей поры считать её вдовой знаменитого поэта.) Эта ночь определила всю дальнейшую жизнь А. Лурье. "По его словам, Анна Андреевна разорила его гнездо, как коршун, и разрушила всё в его молодой жизни".

Следующей добровольной жертвой стал её второй официальный муж В. Шилейко, востоковед и выдающийся лингвист, "счастие" которого заключалось в том, что он, как вспоминает Ирина Грэм, "держал Ахматову взаперти; вход в дом через подворотню был заперт на ключ, и ключ Шилейко уносил с собой. Анна Андреевна, будучи самой худой женщиной в Петербурге, ложилась на землю и "выползала из подворотни, как змея", а на улице её ждали смеясь А. С. (Лурье. — Ст. К.) и Ольга Глебова-Судейкина; наконец, поселились втроём на Фонтанке".