Стрела и солнце - Явдат Ильясов

Они лежат на берегу моря и с медленно разгорающейся искрой упования прислушиваются к тревожному стуку собственных сердец, улавливая в нем отдаленную торжественную поступь грядущего спасителя.

Неужели придет новый бог?

Бог настоящий, не похожий на старых идолов. Не греческий, не иудейский, не египетский, не вавилонский, не персидский, а добрый бог всех простых людей?

Старым богам приносили в жертву родных детей, упитанных быков и овец.

Окуривали их изображения голубым и желтым дымом пахучих растений.

Складывали у подножья беломраморных, медных и золотых статуй благоухающие цветы, сочные плоды и кости жертвенных животных, покрытые толстым слоем жира.

Но бедняцкая нужда тысячи лет оставалась бедняцкой нуждой…

Неужели придет, наконец, подлинный бог-избавитель?

Рыбаки видят во сне золотые стены нового Иерусалима и под нежные звуки серебряных флейт купаются в прозрачных райских потоках. Мир. Тишина. Спокойствие. Только вода мягко шелестит у берега…

Вдруг все поднялись с мест.

Недалеко от них, в степи, мягко шуршала трава.

— Скифы! — воскликнул молодой рыбак.

— Ти-хо! — зашипел старик. — Быстро к лодке! Ложитесь на песок.

Рыбаки, почти невидимые в темноте, подхватили плащи, бросились к воде и упали на отмель.

— Может, скифская лошадь сюда забрела? — просипел молодой рыбак.

— Дуралей! Лошадь топала бы копытами. Человек идет.

— Тихо! Слушайте.

Кто-то запел совсем близко:

Коэа-старуха день и ночь рыдала:— Ах, юность, о тебе забыть я не могу!О, стать бы вновь мне козочкою малой —Я б целый день бодалась на лугу…

— Ну и песня, — изумился Сфер. — Никогда не слышал такой.

— Эллин, свой, — вздохнул молодой рыбак облегченно. Хотя и покорились царю боспорские скифы, хотя и нечего взять с бедняка… но кто их знает? Варвары. — Свой, — громче повторил юнец, но тут старик злобно схватил его за ухо:

— Тсс! Замолчишь ты, сорока! Всякие эллины бывают. Отнимет лодку — узнаешь, какой он свой.

Во мгле показался смутный силуэт. Подминая ногами пахучую траву, пришелец остановился на месте, где только сейчас отдыхали рыбаки. Помедлив, он махнул рукой и заковылял прямехонько к лодке.

Рыбаки оцепенели, стискивая рукояти длинных ножей. Человек опять остановился. Его, вероятно, поразили очертания лодки, вытащенной на берег.

— Л-лодка? — пробормотал он изумленно и потянул носом воздух. — Море? Хм… Берег морской. На песке… А, с-собака!

Гуляка покачнулся и сел, едва не задев рыбарей, лежавших неподвижно, как бревна. От него густо разило запахом кислого вина. Ночной бродяга спросил себя:

— К-куда я попал? Э, не все ли равно. Переспим здесь.

Недолго думая, он растянулся на сыром песке, заодно угодив пяткой в лицо старика. Тот вскрикнул. Какой теперь смысл таиться? Рыбаки вскочили и кинулись к судну. В темноте замерцали узкие лезвия. Однако бродяга не спешил в драку.

Он, кажется, даже и не удивился.

— Эй, кто там? — заорал он весело. — Кто путается у меня под ногами?

Молчание. Откуда знать бедным рыбакам, что это за человек? Стоит ли с ним связываться? Не лучше ли повременить?

— Эхей, вы! — завопил бродяга во весь голос, и в крике его звучал буйный смех. — Кто тут, я спрашиваю?

— Мы — честные рыбаки, — ответил старик угрюмо. — А сам ты кто, чего шатаешься ночью по берегу моря?

— Кто я? — захохотал бродяга. — Вай боже! Я и сам плохо знаю, кто. Вот как, соседи. Ха-ха-ха! Вино есть? — Он помолчал некоторое время, потом заговорил снова: — Так вы… э-э… рыбаки, да?

— Да, добрый человек.

— Ха-ха-ха! Вино есть?.. Выходит… э-э… рыбу ловите?

— Ты угадал.

— Ха-ха-ха! Вино есть? — Бродяга как будто задумался. — А… з-зачем?

— Что — зачем?

— Ну… ловите рыбу?

— Как зачем? Пропитание добываем себе.

Видя, что пришелец не опасен, рыбаки уселись на песок. Они с недоумением слушали отрывистые слова, которые заика, давясь от пьяного смеха, бросал из темноты.

— Пропитание? — бормотал человек. — А к чему оно — проп… пропитание?

Вопрос позабавил рыбаков. Ночной бродяга оказался безобидным чудаком, и ответили ему охотно:

— Чтоб жить, добрый человек.

— Жить? — В голосе бражника вдруг прозвучало отвращение — такое глубокое, утробное, что рыбакам стало не по себе. — А какой смысл — жить?

— Мы не понимаем твоих вопросов, — рассердился старик. — На них трудно отвечать. Скажи лучше сам, какой в жизни смысл.

— А? Н-никакого смысла! Но вы… надоели мне. Я засыпаю. Прощайте. — Бродяга натянул на голову плащ и пробубнил: — В-везде люди, никуда от них не скроешься Проклятье! Вино… есть?

Он умолк, очевидно, уснул.

— Что за человек? — прошептал рыбак. — Беглый раб? Не похоже.

— Может, сумасшедший? — предположил другой.

— Чует мое сердце — не к добру он сюда притащился, — вздохнул третий.

Как бы в подтверждение этих слов где-то в степи послышался дробный стук лошадиных копыт. Свирепо залаяла собака. Шум приближался.

— Не будет сегодня покоя! — прохрипел старик. — Скорей, дети, скорей! Отчалим в море, да сохранят нас боги от всяких бед.

Рыбаки, напрягая силы, стащили лодку на воду, отвели от берега, разместились по сиденьям и взялись за весла. Лодка растворилась во мгле. Рыбаки убрали весла и, замерев от страха и любопытства, принялись ждать, что будет дальше.

Громко зарычал пес. Фыркнул конь, прозвучало короткое злое ругательство на греческом языке. Вспыхнул факел. Рыбаки увидели несколько не внушающих доверия фигур. Один из всадников спешился, сорвал с бродяги хламиду и заглянул ему в лицо.

До рыбаков долетел радостный возглас:

— Вот он где!

— Я говорил: беглый раб, — заметил молодой рыбак.

Но всадники не стали бить и колотить бродягу, как бьют и колотят беглых рабов. Гуляку бережно подняли и положили поперек седла. Один из всадников даже вытер ему полой хитона грязное лицо.

— Накачался, как наемник, ворон бы его забрал!..

Смех. Факел погас. Берег снова погрузился в темноту, после яркого огня более густую и пугающую, чем раньше. Опять застучали копыта. Скоро наступила тишина.

Но прошел целый час, пока рыбаки осмелились вернуться на отмель.

Они не спали до утра. Все гадали, что произошло у них на глазах. Да так и не придумали ничего путного.

Асандр, услышав топот грубых башмаков, свесился из окна и увидел в тесной улочке позади Белого дворца толпу солдат, ведущих за уздечки усталых коней.

Среди них плелся, низко опустив голову, несчастный, грязный человек в разорванной тупике. Сердце Асандра тяжко забилось.

— О Зевс, — пробормотал старик с заметной долей омерзения. — Неужели это мой сын?

…Перед ним объявился Поликрат. Царь сел и выжидательно посмотрел на глашатая. Взгляд старика выражал тревожный вопрос.

Глашатай молча кивнул и сбросил на пол плащ, сырой от предрассветной росы.

На внутренней площадке Белого дворца, с края бассейна, сидит Орест.

Он следит за стайкой диковинных красных рыбок, снующих туда и сюда в прозрачной воде, и в глазах его — отвращение.

Плечевую кость левой руки простреливает острая боль. Грудь ровно и тупо ноет. Оресту не хватает дыхания. Голова странно легка, будто пухом набита; мутно в ней после вчерашней попойки — нет и обрывка мыслей.

Дворец, мраморная дева посередине бассейна, воздух, солнце угнетают Ореста, заставляют страдать. Стиснув зубы, Орест тихо стонет. Закусив губу, смотрит из окна его отец Асандр.

— О Зевс, — вздыхает царь, притаившись за решетчатой ставней. — От меня ли произошло это чудо?

Орест появился на свет тридцать лет назад от скифской рабыни Раматавы. Немало таких полугреков развелось в Тавриде с тех пор, как здесь поселились эллины.

Их доля, особенно после обострения вражды между пришельцами и коренным населением, была плачевной. Эллины презирали, как «полуварваров», скифы не допускали к себе, потому что в жилах «ублюдков» текла кровь ненавистных поработителей. Как будто «полуварвары» и «ублюдки» по собственному почину родились таковыми.

Эллино-скиф.

Плод и в то же время жертва своеобразно сложившихся в Тавриде обстоятельств.

Он рос в одиночестве, всеми гонимый, не всегда признаваемый за полноценного человека даже матерью.

С детства, еще не научившись как следует говорить, он уже терпел с двух сторон побои, насмешки, оскорбления. Спрятавшись за колонной и пугливо озираясь, он грыз, точно щенок, кусок черствого хлеба, украденный на кухне. Спал в сыром углу на полусгнившей циновке, в обществе мокриц, и часто вздрагивал во сне, опасаясь получить пинок от проходивших мимо людей. Зимой обматывал ступни тряпьем, чтобы не отморозить пальцев — ведь никто не давал ему обуви.