Кружка пива - Сергей Бабаян

Кстати… отец все-таки ушел — Виктор беспробудно уже пил и так и не узнал, к той ли женщине, из-за которой всё это случилось, или другой; но даже в однообразной, туманной чересполосице пьянства и похмелья Виктор, как ни чудовищно это казалось рядом со слезами и наступившим затем покорным и каким-то бесчувственным оцепенением матери, — испытал огромное, освобождающее облегчение…

…Он стоял на пути пестрой, шумной, занятой собою толпы, — в измятом потертом костюме, в грязной рубашке, на которой через одну не хватало пуговиц, в тяжелых зимних ботинках со старомодными квадратными носами, — худой, давно не бритый, с глубокой застарелой синевой под глазами, с лысеющим лбом, изрезанным страдальческими морщинами; он стоял, навалившись на палку и незаметно для себя подобрав уставшую больную ногу, и смотрел на Наташу, как глубокие старики смотрят на фотографии юности, — с теплой грустью, без зависти и сожаления. Их счастье и их горе — всё это было очень давно; сейчас эта красивая женщина, с высокой грудью и сильными полными, тонкими в лодыжках ногами уже не имела к его жизни никакого отношения. К его жизни — но в ее жизни десять лет назад был другой Виктор, который так ее любил и с которым она так долго, так коротко была счастлива… На нем не было вины, и сейчас он хотел защитить этого мальчика, чтобы он до конца — далеким счастьем — остался в ее памяти.

— Я… пойду?

— Сейчас, сейчас, — заторопился он — и, еще не освободившись от воспоминаний, содрогнулся при звуке своего хриплого, грубого, ему самому неприятного голоса — совсем не похожего на тот, которым он десять лет назад на каждой вечеринке пел под свою давно проданную гитару… — Подожди. Я должен сказать тебе… одну вещь.

Она посмотрела на него вдруг уставшими глазами и отвела их в сторону.

— Я должен тебе сказать… Помнишь, из-за чего мы с тобой расстались? А ведь я… я был ни в чем не виноват.

Лицо ее страдальчески дрогнуло.

— Не надо об этом… Это было так давно.

— Очень давно… Я давно хотел тебе об этом сказать. Я просто не мог.

Она переступила с ноги на ногу, скрывая и не в силах скрыть нетерпение.

— Постой, постой, — быстро заговорил он, испугавшись, что она уйдет, а он, со своей палкой и больной ногой, не сможет, как десять лет назад, бежать рядом с нею. — Послушай, Наташа… Я ни в чем не виноват. Помнишь ту женщину… ту девушку в красном платье, которая вышла из моего дома? Я ведь даже не знаю ее имени… Я совсем не знал ее. Она приходила не ко мне… Она приходила к моему отцу! А я…

Он увидел, как вздрогнули ее глаза и губы, и ему вдруг стало жалко ее, его Наташу, которой, может быть, будет больно.

— Боже мой, — прошептала она, — что же это?…

— Она приходила к отцу, — горячо зашептал он. — Я приехал… приехал из аэропорта домой. Я так по тебе соскучился… Я приехал и лег спать. Отец не знал, что я приеду, я не позвонил ему… Я не позвонил отцу, что я еду, будь я проклят! — Боль и отчаяние охватили его со свежей силой, как будто не было прошедших десяти лет, как будто вчера он искал ее по солнечным пыльным улицам, звонил из душного автомата, ждал у подъезда, вздрагивая от каждого подъездного шороха.

— Мама… дома никого не было, и он привел эту женщину — а я спал… я ведь всю ночь не спал в самолете… “Думал о тебе”, — вспомнил он и слабо улыбнулся сухими губами. — Я спал, но когда они пришли, я проснулся. Я не мог выйти, я лежал и слушал, как они смеются в коридоре… И тут позвонила ты — а я не мог тебе открыть… я не мог! И ты ушла, а следом за тобой ушла та женщина. Она испугалась…

— Витя!…

Отшатнувшись, она закрыла рот задрожавшей рукой. Слезы лились из ее глаз, смывая ресницы, разбегались по щекам грязными струйками. Он вдруг почувствовал, как дергается, становится мокрым его лицо, — впервые за много лет он плакал, плакал слабыми пьяными слезами. Он не понимал, почему он плачет, — от горя, которое они вспомнили, или от счастья, что он наконец остановил ее и всё рассказал. Десять лет! Ему было очень жалко ее — что она плачет.

— Ну что ты… не плачь, — смущенно сказал он. — Это было так давно… Понимаешь, я не мог тебе сказать. Мне очень больно было за мать… я не мог, чтобы ты узнала… что маму предпочли этой женщине. И еще я очень боялся, что ты расскажешь своей матери. Она ведь не любила меня… и не любила маму… Ну пожалуйста, не плачь! Наташа!

Плача, она смотрела на него широко раскрытыми, кричащими глазами: в них было такое страдание, что он испугался. Она опустила руку, он увидел ее искаженное, залитое слезами, некрасивое и прекрасное лицо… и вдруг горько пожалел, что он сделал это.

— Ну что ты плачешь… Не надо… Наташа, милая…

Она плакала, не в силах остановиться. Сержант Барковский, в раздумье застывший у вентиляционной отдушины, решительно шагнул на тротуар — и вдруг остановился: высокая белокурая женщина опустила сумку с игрушечным медведем на мокрый асфальт и обняла Хромого за шею.

— Витя… Витенька…

У него закружилась голова, он чуть не упал. Мягкий шелк ее волос коснулся его щеки — он вспомнил это прикосновение. Он закрыл глаза и в темноте вдохнул слабый цветочный аромат — он вспомнил ее запах. Он вспомнил ее руки, обнимавшие его шею, — и всё забыл.

Боже, какое блаженство! Как давно они не виделись! Мне было так плохо без тебя, маленькая моя девочка… Я так люблю тебя. Может быть, еще не всё потеряно? Сейчас я обниму тебя, так, как всегда обнимал при встрече, правой рукой обниму твою узкую спину, поглаживая пальцами тонкие лопатки… Какая-то твердая тяжесть сковывала его руку, мешала ее обнять… он с досадой поднял руку и чуть не упал!

Палка!

Его толчком швырнуло обратно в грязный и подлый мир. Его обманули. Прошло десять лет! Он выпрямился, весь дрожа, стиснув зубы от боли и усталости в искалеченной ноге. Всё было кончено.

Она всхлипывала, вытирая платком поблекшее лицо. Сумка у ее ног покосилась в сторону, игрушечный медведь свесился через край и смотрел в грязную лужу; она машинально его поправила. Солнце садилось за мост, зажигая трамвайные рельсы. Он глубоко вздохнул и подобрал больную ногу.

— Я был не виноват, Наташа.

Она стерла остатки краски и страдая смотрела на его лицо.

— Зачем же… так, Витя?

Он почувствовал страшную усталость. Она спрашивает, зачем он пьет, зачем из ее возлюбленного он превратился в грязного калеку, зачем она — красивая женщина, а он — опухший, неопределенного возраста урод. Он сам не знал, как это произошло. Он помнил только начало: он так и не смог ничего придумать.

— Наверное, я просто слабый человек, Наташа.

Из ее короткого объятия он вернулся в этот мир. Нога сильно болела, болела голова, в груди, под ложечкой стояла неотвязная боль. Его опять начинало мутить, он так до конца и не опохмелился. А в то утро, когда он ждал Наташу у подъезда, его не тошнило и у него не болела голова, хотя накануне он сильно выпил с мужиками под голубятней… Почему он не позвонил отцу?

— Может быть… может быть, тебе чем-нибудь помочь?

Ему вдруг стало трудно дышать. У него уже было так несколько раз в жизни — когда после сильного перепоя он похмелялся ликером, наливкой или очень сладким вином: это задыхалось его сердце, которое устало стучать долгие и трудные тридцать четыре года. Ему показалось, что он умирает. Он не боялся умереть — но ему не хотелось умирать здесь, на улице, среди чужих людей, рядом с его Наташей, которая это увидит и опять будет плакать. Надо было повернуться и уходить в пивной зал — и хоть на коленях просить жетон, — но у него не было сил… и не было никакой надежды.

— Наташа, — тихо сказал он и не посмотрел на нее. — Прости меня… ты не дашь мне сорок копеек?

У нее задрожали губы и подбородок, она схватила сумку, выронив игрушечного медведя; она рылась в кошельке, и слезы капали на какие-то квитанции и справки, и никак не могла найти деньги, — и вдруг наткнулась на несколько разноцветных бумажек и уже в голос плача протянула ему пятерку.

— Витя… Витенька!…

Он неуверенно отстранил ее руку.

— Это много, Наташа… Что ты…

— Витя…

Обливаясь слезами, она сунула синюю бумажку в карман его пиджака; он хотел ее остановить, но она повернулась и пошла — закрывая лицо рукой, неловко ступая в лужи тонкими, очень высокими каблуками, такими же высокими и тонкими, как в тот день, когда она вышла из-под козырька его подъезда и побежала прочь, по дорожке, обсаженной цветущим шиповником. Он стоял и смотрел ей вслед и заново переживал то же чувство, что десять лет назад, — когда Наташа бежала через пустой пыльный двор, а он стоял и смотрел на нее из окна своей комнаты, — нестерпимую боль, что она уходит. Но тогда ему было легче — он еще не знал, что это навсегда.

Он повернулся и тяжело заковылял к Пиночету.