Елена - Ивлин Во

— Мой дорогой, Марк совершенно напрасно это сделал, и тебе не надо так переживать. Постарайся забыть.

— Нет, забыть это я никогда не смогу.

А когда в тот вечер она пришла поцеловать его на ночь, он не спал и глаза у него возбужденно блестели.

— Мама, мы с Марком знаем, что это была за женщина. Это та, что жила с отцом. Марк случайно заметил ее браслет, так у нее раздулась рука.

Констанций стал капризен в еде: он перестал есть бобы и мясо, а иногда целый день постился. Он часто, нередко по два раза в неделю, ездил на свою виллу у моря. Правда, на делах это никак не отражалось: когда бы он ни лег спать накануне, утром он пунктуально появлялся в зале суда и судил справедливо и разумно. Ни одну бумагу не подписывал, не прочитав; принимал доклады о подготовке легионеров и внимательно изучал финансовые отчеты.

— Что он там делает в этом домике на берегу? — спрашивала Елена. — Наверное, опять завел себе какую-нибудь противную старую женщину.

— Сдается мне, моя дорогая, что он ударился в религию.

Так оно и было — этим очень просто объяснялись и новые привычки Констанция, и его отвращение к бобам, и жуткий раздувшийся труп на крючке рыбака.

Много лет назад, еще младшим офицером, Констанций был посвящен в культ Митры. В армии всегда существовали разные старинные обряды посвящения, которым должен был подвергнуться всякий только что прибывший в часть, и Хлор счел это одной из таких церемоний. Большого впечатления она на него не произвела. Его провели по переулкам военного городка к незаметной двери; завязали глаза, связали руки теплыми, мокрыми от крови кишками. Констанций, спустившись по ступенькам, оказался в каком-то помещении, где было жарко и все говорили шепотом. Там он принес клятву, грозившую ему страшными карами, если он расскажет кому-нибудь о том, что сейчас услышит. Затем ему открыли Великую Тайну — она прозвучала для него просто как набор неблагозвучных слов на персидском языке, которые он повторил, не понимая их смысла, вслед за своим проводником, как перед этим повторил клятву. Позже ему объяснили, что это имена семи младших дьяволов, палачей бога Аримана, — произнеся эти имена, можно их задобрить. Потом ему сняли повязку с глаз, и он увидел пещеру, освещенную несколькими лампами, барельеф на стене, изображавший похищение быка, и рядом с собой — знакомые, дружеские лица: здесь была добрая половина тех, кто сидел с ним за одним столом в столовой. За время своей службы он иногда бывал на подобных церемониях, присутствовал при посвящении других, слышал разговоры о разных ступенях посвящения и о других, более глубоких тайнах. Потом его перевели в другое место, он потерял связь с прежними сослуживцами и больше про эти тайные встречи не вспоминал.

Тогда ему еще не было и двадцати. Путь, лежавший перед ним, казался прямым и ясным, словно столбовая дорога, и на этом пути он не нуждался ни в каких проводниках. А теперь, уже в летах, с поредевшими волосами, одинокий и забытый, скрывающий горечь разочарований, опутанный по рукам и ногам, словно сетью гладиатора-ретиария в кошмаре, который ему часто снился, скованный морозами вечной зимы, царившей в его душе, — теперь он обратился к помощи оккультных сил, обещанной ему тогда, в ранней молодости.

Недалеко от его виллы находилась пещера, известная всем как место неких таинственных мистерий. Участок земли вокруг нее был окружен стеной и оставлен невозделанным, кроме маленького огорода за домиком жреца; немощеная извилистая тропинка среди скал, заросших соснами, вела к входу в пещеру у самого моря. Сюда ночами, по определенным числам месяца, пряча лица под капюшонами плащей, стекались из казарм и с городских окраин поклонники культа — люди самого разного общественного положения, которые встречались только здесь и после окончания обрядов расходились по своим делам.

Однажды во время междуцарствия, когда Констанций то шагал из угла в угол, то бессильно падал на кровать в муках нерешительности, к нему на виллу пришел жрец, собиравший пожертвования. Констанций принял его снисходительно.

— Я ведь когда-то в Никомедии достиг ступени Ворона, отец, — сказал он.

— Я знаю, — ответил жрец: по своему положению он был обязан знать такие вещи. — Сколько времени прошло с тех пор, когда ты посещал мистерии?

— Я думаю, семнадцать лет. Нет, больше — восемнадцать.

— А теперь, мне кажется, ты готов к нам вернуться.

Констанций полностью отдался во власть жреца; он говорил с ним не как наместник со своим подданным, а как ученик с учителем, как кающийся с исповедником. Жрец в темных аллегорических выражениях рассуждал о таких вещах, о которых Констанций никогда не задумывался; в этих рассуждениях он чаще всего не находил никакого смысла, но была в них одна ниточка, понятная и близкая ему: Свет, Избавление, Очищение — путь к Свободе.

День за днем приходил жрец на виллу. Вскоре Констанций начал посещать собрания в пещере. Он постился и совершал омовения, принял обет Крифия и был посвящен в Воины. Но на этом он остановился, хотя жрец уговаривал его пойти дальше и готовиться к помазанию медом и пеплом:

— Ты пока только стоишь на пороге. Все, что было до сих пор, — лишь подготовка. Ты все еще в глубокой тьме. Следующая ступень после Льва — Перс, дальше — Приближенный Солнца, еще дальше — Отец. Это те ступени, что я знаю; за ними идет еще одна, которую нам запрещено называть, — там уже не существует ни материи, ни тьмы, там есть только Свет и сам Непознаваемый.

— Это не для меня, отец.

— Это для всех, кто ищет Света.

— Мне уже достаточно.

Констанций нашел то, что искал, — то, без чего все его способности оказывались бесполезными. О большем он не просил.

Он регулярно посещал пещеру. Он упорно молился там в одиночестве — об избавлении, об очищении, о власти, которую дают свобода и чистота. Был один торговец тканями, которого посвятили в Воины в ту же ночь, что и его, — он при первых же ритмических заклинаниях неизменно впадал в оцепенение и стоял выпучив глаза и скрипя зубами, а потом начинал судорожно дергаться и испускать хриплые, нечленораздельные вопли. Этот человек быстро поднялся до высших ступеней и больше не появлялся на тех собраниях, где бывал Констанций. На пути к Прозрению Хлора обгоняли многие. Но он не собирался тягаться с другими — ему было достаточно того, что месяц за месяцем, год за годом он черпал в образе Божественного Быкоборца новые и новые силы, нужные для достижения простой земной цели, которую он перед собой поставил.

Когда Константину исполнилось четырнадцать лет, отец взял его с собой на мистерию.

— Тебе понравилось, мой дорогой? — спросила Елена, когда они вернулись.

— Мы не говорим об этих вещах с женщинами, ведь верно, отец? — ответил сын.

Потом она спросила у Кальпурнии:

— А что они там делают?

— Моя милая, я думаю, они там наряжаются по-всякому — мужчины это любят. Еще они разыгрывают друг для друга всякие сцены, поют гимны и приносят жертвы.

— Но тогда почему они держат это в такой тайне?

— Иначе было бы неинтересно. Ничего страшного в этом нет.

— Надеюсь. По-моему, все это выглядит очень странно. Константин, когда пришел оттуда, сказал мне, что он теперь Ворон.

Она все же решила расспросить мужа.

— Ну, я думаю, в общих чертах тебе можно кое-что сказать, — ответил он. — Все это поистине прекрасно.

И он рассказал ей историю Митры. Говорил он интересно, и Елена внимательно слушала. Когда он умолк, она спросила:

— Где?

— Что «где»?

— Где все это случилось? Ты говоришь, бык спрятался в пещере, а потом из его крови был сотворен весь мир. А где была эта пещера, если самого мира еще не было?

— Это какой-то детский вопрос.

— Разве? И потом — когда все это произошло? Откуда ты об этом знаешь, если никого тогда не было? И если бык стал самым первым, что решил сотворить Ормузд, и его надо было убить, чтобы создать мир, то почему Ормузду не пришло в голову создать мир сразу? И если все мирское и сам мир — зло, то зачем понадобилось Митре убивать быка, чтобы сотворить это зло?

— Зря я стал тебе рассказывать — тебе бы только позубоскалить.

— Но я всего-навсего спрашиваю. Я хочу понять — ты в самом деле всему этому веришь? То есть веришь, что Митра убил этого своего быка, точно так же, как веришь, что твой дядя Клавдий перебил готов?

— Нет, я вижу, с тобой разговаривать бесполезно.

И Констанций продолжал свой сумеречный путь, не ища ни истины, ни экстаза, преодолевая цепкие силы тьмы воздержанием и постом. Константин тем временем превращался в цветущего юношу, а Елена незаметно и понемногу, но без сожаления расставалась с молодостью.

Диоклетиан поделил империю с Максимианом — ему предоставил оборонять границы Запада, а сам сплел себе сложный кокон дворцового этикета на Востоке, в Никомедии [17]. Туда в конце концов и вызвали Констанция.