Жизнь с отцом - Александра Толстая

Первое время я любила Танеева, любила его игру на фортепиано, особенно когда он играл не свое, а Бетховена, Моцарта, сюиту Аренского на двух фортепиано с Гольденвейзером. Я любила играть с Сергеем Ивановичем в теннис-лаун, причем мы одинаково увлекались игрой и смеялись во все горло. Я любила его кроткую, уютную нянюшку Пелагею Васильевну.

Постепенно все изменилось. Чем больше я замечала особенное, преувеличенно-любовное отношение мам? к Танееву, тем больше я его не любила. Когда Сергей Иванович приходил, я демонстративно уходила в свою комнату. Его грузная фигура, бабий смех, покрасневший кончик небольшого аккуратного носа все раздражало меня.

Бывало, толстый Емельяныч, подрагивая натянутыми вожжами, подавал к подъезду сани с обшитой мехом полостью, запряженные темно-серой красавицей Лирой, и мам? в бархатной шубе и котиковой шапочке отправлялась за покупками.

- Разве кто-нибудь у нас сегодня будет? - спрашивала я, отлично зная, что придет Танеев.

- Да не знаю, - говорила мам?, - может быть, Сергей Иванович зайдет.

А вечером, конфузливо смеясь и потирая руки, появлялся Танеев. Он сидел весь вечер, иногда играя и с удовольствием поглощая зернистую икру и конфеты от Альберта.

Бывало, возвращались мы из пассажа или от Мюра и Мерилиза; мам?, перегнувшись вперед, постукивала Емельяныча черепаховым лорнетом по широкой ватной спине:

- Заезжай в Мертвый!

И, обращаясь ко мне, говорила:

- Надо нянюшку Сергея Ивановича проведать.

Я молчала, стиснув зубы. Нянюшка Пелагея Васильевна с ее веснушчатым добродушным лицом и раскачивающейся походкой делалась мне ненавистной. Иногда мы неожиданно заставали дома Сергея Ивановича. Он обычно играл что-нибудь или сидел в своей крошечной столовой и пил чай. Танеев торопливо, неуклюже вскакивал, он не умел быть гостеприимным. Выручала нянюшка. Она приглашала садиться и угощала чаем. Я пряталась в темный угол, внутренне сжималась, из меня нельзя было вытянуть ни одного слова.

Теперь я всячески старалась отговориться от квартетных четвергов: то у меня было много уроков, то болела голова. Да и мам?, видя мое настроение, брала меня с собой гораздо реже.

Весной ездили за город с Танеевым.

- Саша, в воскресенье поедем на Воробьевы горы!

- С кем? - насторожившись, спрашивала я.

- Поедут Масловы, Сергей Иванович...

- Не поеду, - говорила я грубо.

- Почему? Непременно поедешь, нечего тебе с уличными мальчишками играть!

Наступало воскресенье. Мам? была ласкова, весела, нарядна. Но чем оживленнее была мам?, тем я делалась мрачнее. Я надувалась и всю дорогу молчала.

Ничто не могло развеселить меня.

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней...

Это стихотворение почему-то связалось у меня с Танеевым, я его возненавидела и ужасно обрадовалась, когда узнала, что пап? его тоже не любит.

- Отвратительное стихотворение, - говорил он, - воспевает старческую слюнявую любовь!

В этот мучительный период моей жизни я узнала, что такое бессонница. Придешь к себе в комнату измученная злыми, туманными переживаниями, хочется скорее забыться, заснуть. Одним движением сбрасываешь с себя одежду и залезаешь под теплое, связанное мам? одеяло. Что-то бормочет во сне няня, поворачиваясь на другой бок. Глаза слипаются, я задремываю.

- Хор... фиюю, хор... фиюю! - храпит няня.

"Не засну, - думаю я, - ни за что не засну! Вкусные сегодня были вафли с фисташковой начинкой. Почему она мне не дает, а Танееву дает, он сегодня все съел! А противная эта "Песня без слов" Мендельсона - не люблю".

- Хоор... фиюю! Хор... фиюю...

"Господи, не засну! Что мам?, старая или не старая? Ей не хочется быть старой!" Я вспоминаю ее оживленное лицо, и вдруг поднимается тоска. "Не думать, не думать, заснуть!"

- Няня, голубушка, няня!

Няня поднимает голову.

- Чего еще?

- Нянюшка, милая, пожалуйста, не храпи!..

- Спи, спи! Одно знай! Выдумает тоже... храплю...

"Почему, когда он приходит, она надевает самое лучшее платье? Господи, заснуть бы скорее, пока няня еще не храпит!"

Кровать под няней скрипит, она ворочается и вздыхает.

"Пап? и Маша тоже не любят Танеева..."

Сначала робко, потом все сильнее, бесстыднее раздается нянин храп. Я всхлипываю. Надо заткнуть уши! Тихонько встаю, достаю вату из комода и затыкаю уши. Делается страшно и невольно прислушиваюсь опять к храпу: хор... фиюю слышится в отдалении. У меня начинает болеть голова. Я выкидываю вату из ушей, сажусь на подушку. За стеной разговор, о чем-то спорят родители. Слышится нервный голос мам?, отец тихо уговаривает. Пап? громко, в три колена зевает: ох, ох, ох! Голоса смолкают, в столовой два раза кукует кукушка. "Господи, Господи, какая несчастная, никто меня не любит, мам? мучает. Всем все равно". Мне делается жалко себя, я плачу, плачу и в слезах засыпаю.

Один раз я рассказала Маше, как я ненавижу Танеева, как я мучаюсь. Сначала говорить было страшно, но, взглянув на нее, я вдруг поняла, что Маша знает и мучается так же, как я. Тогда слова полились сами собой, я не могла остановиться, надо было все выложить, что наболело...

Маша даже испугалась. Она старалась успокоить меня, говорила, что нет ничего дурного в том, что мам? любит Танеева.

- Посмотри на отца, как он кроток, терпелив, несмотря на то, что так страдает...

Я знала, что "дурного" не было в чувстве мам? к Танееву, но как же сделать так, чтобы это не мучило? Но этого Маша мне рассказать не умела.

Эх, Маша! Скоро она сама поступила так, что понять ее было невозможно.

Жил у нас родственник, внук тетушки Марии Николаевны - Колаша Оболенский. Он кончал в то время университет, и мам? предложила ему поселиться у нас. Колаша жил да жил, никто не обращал на него особого внимания. Вставал он поздно, в университет ходил редко, читал романы, курил папиросы. И вдруг я узнала, что Маша выходит за него замуж. Сперва я не поверила. Ну что могло быть общего между Машей и этим красивым молодым человеком с врожденной барской ленью во всем существе, с медленной подпрыгивающей походкой, плавной, грассирующей речью? Колаша был так далек от ореола, окружающего в моем воображении сестру. Я не могла допустить мысли, что ради него Маша оставит отца. Но она полюбила Колю и решила выйти за него замуж. Помню, трудно ей было с церковными формальностями. То священник не хотел венчать родственников, то требовал свидетельства об исповеди и причастии, которого у Маши не было. Тяжел ей был и сам обряд венчания. Она постаралась сделать все как можно проще. Жених и невеста в домашних платьях пошли в церковь, где было только несколько человек родственников. Но все это было ничто в сравнении с тем компромиссом, на который Маша решилась в связи со своим замужеством. Она хворала, денег не было, служить Коля не хотел, и Маша попросила отдать ей часть имущества, от которого она прежде отказалась.

Не знаю, что труднее было вынести: полное любви и снисходительности молчание отца или упреки матери?

Отец был окружен близкими, но одинок. Одни угнетали его своим бескорыстием и преданностью, другие требовали дорогой платы за принесенные жертвы, третьи подавляли его своим восхищением, четвертые огорчали полным пренебрежением к его мыслям. И только одна Маша любила его беззаветно, ничего от него не требуя, и сама давала ему то, что было нужнее всего: заботу, нежность и чуткое понимание. Маша уехала, но отец не переставал думать о ней, писал ей письма. Часто Маша и Коля жили у нас, или отец ездил к ним в Пирогово.

Помню, бывало, отец увидит Машу, просияет весь и непременно спросит:

- Ну что? Как? Неужели вы с Колей все разговариваете?

- Да, пап?, - отвечает Маша, смеясь.

- Ну о чем же можно целые дни разговаривать?

Он удивлялся и радовался, что Маша счастлива.

"Воскресение". Замужество Тани. Отлучение

В 1898 году отец неожиданно взялся за художественную работу - начал писать "Воскресение". Против обыкновения отец был заинтересован размером гонорара. Вырученные деньги нужны были отцу для переселения духоборов в Канаду. Правительство продолжало их преследовать за отказ от военной службы, и они решились эмигрировать в Канаду.

Право первого напечатания "Воскресения" было продано издателю "Нивы" Марксу по тысяче рублей за лист.

Внизу в столовой московского дома весь стол был завален рукописями и корректурами. Переписывали все: Таня, мам?, гости. Отец изредка спускался из своего кабинета вниз и делал указания.

Я смотрела на всех с завистью, мне тоже хотелось принять участие в общей работе. Таня, должно быть, почувствовала это, пожалела меня и дала копировать на прессе письма отца. Я старалась изо всех сил. Напрягая мускулы, обливаясь потом, я зажимала пресс с такой силой, что стол под ним трещал. Сознание, что я делаю что-то для него, для отца, наполняло мое сердце счастливой гордостью.

Помню, отец уже совсем закончил роман и Маркс прислал ему последние корректуры. Он их взял наверх посмотреть и снова все переделал! Полетели телеграммы с просьбой задержать издание. Тем не менее вновь сделанные отцом поправки не успели попасть в заграничное издание, русское же было сильно исковеркано цензурой. Таким образом, полного, точно установленного текста "Воскресения" в печати не было.