Судьба открытия - Николай Лукин

Откуда только начать? Первый грубый пример: известняк обжигают в печах — остается известь, углекислый газ уходит в воздух. Но горы, конечно, или целые острова обжечь в печах невозможно. Не помогут ли тут какие-нибудь бактерии? Надо скорее приступить к опытам. Опыты покажут.

К вечеру, когда Лисицын принес колбы, пробирки, бутылки с химическими реактивами, хозяйка посмотрела на него косо. А на следующий день, когда зашипела паяльная лампа и в коридоре запахло кислотами, фрау пришла к квартиранту и сказала, что безобразий в своем доме не потерпит. Откуда она знает, вдруг он… как это объяснить по-русски… вдруг он бомбу делает? И вообще, не есть порядок. Если хочет жить, как раньше, прилично, пусть, пожалуйста, живет. Битте шен. Только без этих штук!

На подоконнике блестели пугавшие ее стеклянные шары, с шумом взлетало бесцветное пламя. На полу лежали картонные коробки, которые ей хотелось с негодованием толкнуть ногой.

«А ну тебя к черту!» — усмехнулся про себя Лисицын.

Для благоустроенной лаборатории, решил он, хорошо иметь комнаты две. Оборудовать их, конечно, как следует. В третьей — кабинет и спальня. Всего, значит, понадобится квартира в три-четыре комнаты. Такую нужно и снять. И подумаешь — немка! Не сошелся свет клином.

…Дворники подметали тротуары. Была оттепель, с крыш капало. На Ропшинской, недалеко от Большого проспекта, встретился человек с гренадерскими усами. Лисицын узнал в нем извозчика, даже имя-отчество вспомнил: Егор Егорыч.

— Здравствуй, Егор Егорыч, — сказал он.

Отставной солдат остановился:

— Здравия желаю! — и тут же озадаченно наморщил лоб. — Виноват, ваше благородие, память стариковская…

— Не узнаешь? А про конец света мы с тобой беседовали. Ты меня еще возил кататься. Помнишь?

— Да многих господ… Ага, так точно — возил. И про конец света… Недели тому две. Так точно!

Извозчик замолчал. Стоял — руки по швам. Лисицын скользнул рассеянным взглядом по его синей суконной поддевке и хотел идти дальше. В это время Егор Егорыч вздохнул тяжело:

— Отвозился, ваше благородие…

— Как это — отвозился?

— Пристрелили гнедого. Заболел сапом.

Губы у Егора Егорыча вздрагивали, глаза словно искали сочувствия.

«Наверно, это для него большое горе»,- подумал Лисицын и спросил, не зная, что в таком случае сказать:

— Один был конь?

— Один, точно так. Дорогая лошадь. Полукровка.

— Наверно, семья у тебя есть? Дети?

— Никак нет. Чистый бобыль.

— Да-а, значит… Ну, а дальше что делать собираешься?

— Спервоначала сани продам, фаэтон, упряжь кое-какую. А там либо кучером, либо сторожем куда — искать буду должности. Вот оказия, судьба окаянная! — Видно было, этот разговор уже тяготит отставного солдата. Он переступил с ноги на ногу и начал прощаться: — Честь имею…

— Постой! — вдруг оживился Лисицын. — Водки пьешь много? Только говори по совести!

Егор Егорыч сердито взглянул: «Чего ему надо-то? Чего пристал? Любопытствует…»

— Не привержен — не до водки мне. Да ладно, ваше благородие, дозвольте — спешу я… Недосуг!

— А хочешь ко мне служить? Я ищу человека.

Когда Лисицын объяснил, какая служба ему требуется, Егор Егорыч посмотрел на тумбу около тротуара, посмотрел на другую. Поколебался немного, обдумывая. Наконец, степенно ответил:

— В денщики вроде? Это, стало быть, можно.

Потом с горечью махнул рукой:

— Все едино теперь! И в денщиках сойдет.

На новую квартиру они переехали вдвоем. Купили мебель, самовар, судки, чтобы носить обед из ресторана. Позвали краснодеревца. Мастер сделал отличные лабораторные столы и шкафы. Привезли из магазина целый воз непонятных Егору Егоровичу вещей: приборы всякие, стаканчики, пузатые бутылки; некоторые из них были очень хитро устроены.

Глядя, как упорно работает барин — каждый день читает, пишет, толчет что-то в ступке, пересыпает, взвешивает, греет баночки на спиртовых горелках, — Егор Егорыч даже не пытался вникнуть, в чем здесь суть: «Дело их — не нашего ума…» Однако почувствовал к барину уважение.

А опыты Лисицыну между тем не удавались.

До боли сжав щеки, иногда он яростным шепотом себя спрашивал:

— Да неужели ты не сможешь? Неужели?…

Он знал с самого начала: чтобы вытеснить углекислый газ, на каждый пуд известняка надо затратить много теплоты — около семи тысяч больших калорий. Поиски химических реакций между горными породами, реакций, что дали бы столько тепла, — он это ясно понял теперь, — лишены всякого смысла. Нужен, значит, приток энергии извне. Не дадут ли ее солнечные лучи? Как использовать солнечный нагрев для разложения известковых пород?…

Однажды, в теплый майский день, Егор Егорыч вошел в лабораторию и заявил:

— Чистая война, ваше благородие.

Лисицын поднял заросшую рыжими волосами голову:

— Где война? С кем война?

— Мастеровые на Обуховском заводе бунт учинили. Вишь, добрались до города. Как с турками, изволите слышать, перестрелка.

— Кто стреляет? — насторожился Лисицын.

В открытое окно действительно донесся звук отдаленного выстрела.

— Войска, говорят, полиция — в мастеровых. Мастеровые, стало быть, — в полицию. В городе — страсть… Дворник сказывал: облава в соседнем квартале. Вон, докатились до сих мест. Ищут каких-то… Гляньте, ваше благородие, гляньте!

Оба высунулись в окно. По пустынной улице бежал человек в разорванной ситцевой косоворотке, спасаясь, видимо, от преследования.

Все произошло в одну секунду. Лисицын вдруг узнал бегущего. Крикнул:

— Глебов, в подъезд!

Человек в косоворотке быстро взглянул вверх, вскочил в парадную дверь. Только дверь захлопнулась, из-за угла появилось трое полицейских. Тяжело топая сапогами, они пробежали мимо.

— Егор Егорыч! — многозначительно произнес Лисицын и прижал палец к губам.

— Да не извольте, ваше благородие, сомневаться!

— Давай зови его сюда.

Нежданный гость и хозяин встретились в передней, обнялись. Глебов поддерживал на груди разорванную рубашку. Щека и ухо у него были в грязи.

— Уф! — сказал он и засмеялся, словно речь шла о застигшем его дожде. — Хорошо укрылся, вовремя… Ну, здравствуй, Владимир. Спасибо! Вот не чаял… А где у тебя помыться можно?

Его повели сначала на кухню к водопроводной раковине. Потом Лисицын решил — гостя надо переодеть. Вместе пересматривали костюмы. Глебов выбрал поношенную студенческую тужурку. Тужурка ему велика, но он все-таки взял именно ее. Будто в ней ему удобнее.

Просто не верилось: трудно было представить, что этот спокойный человек с лукавым скуластым лицом долго был в далекой ссылке, каким-то таинственным образом появился в Питере и только сейчас ушел от погони. И даже не постарел за это время. Все такой же.