Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым - Николай Добролюбов

Правительство составляло полупатриаршество теократическое, цари долженствовали быть жаркими поборниками православия, одушевленными христианской любовью к своим подданным; их нравственность долженствовала быть безукоризненна. Это самое и обеспечивало для них христианскую покорность их подданных во всем, что только ни касалось православной веры. Сам Иван IV, во время самых ужасных своих жестокостей, не осмеливался предаваться сластолюбию, следуя своим наклонностям. Единственное нарушение канонических правил, которое он себе позволил, состояло в том, что он семь раз женился, то во вдовстве, то от живых жен. Но и это делал он не иначе, как оградивши себя разрешением восточных патриархов, митрополитов или соборов. Только исполняя все церковные обряды и строго соблюдая все посты, мог он сохранить свою неограниченную власть. Народ его боялся и не любил, но почитал, как помазанника божия, посланного небом в наказание, для очищения вольных и невольных прегрешений каждого (том II, стр. 510).

Во все это время образованность в России, на время задержанная монголами, развивалась с необыкновенным успехом. Образованность народа в России в период царей, до Петра, была гораздо выше, нежели во всех других странах Европы (том II, стр. 531). В особенности распространено было знание начал христианской нравственности. Вообще русские мало обращали внимания на развитие материальных удобств жизни, а заботились более о нравственном совершенстве, занимаясь учением веры, священной историей и житиями людей, которые могли служить образцами благочестия. Законодательство развивалось во все это время, основываясь на изучении отечественной истории (том II, стр. 533). Для занятий науками у всех были средства и время. Это доказывается тем, что в Новгороде, Москве и, следовательно, во всех торговых городах, равно как у князей, царей, бояр и всех поземельных собственников, у купцов и всех почти свободных сословий – были несметные богатства. Это скопление богатств было следствием простой и воздержной жизни русских, которые немного требовали для своего домашнего обихода и, следовательно, большую часть своего времени могли посвящать на чтение книг (том II, стр. 532). В то же время уважение к образованности было очень велико. Это доказывается тем, что уже в древности существовала пословица; «ученье свет, а неученье тьма» и что неграмотные называли себя: мы люди темные (том II, стр. 531).

Таким образом, вое шло прекрасно до тех пор, пока Петр опять не ввел нас в сношения с зловредным Западом. Собственно говоря, Петрова реформа даже и за успех свой должна все-таки благодарить предыдущее развитие Руси. Предшествовавшая Петру гармония между правительством и народом, основанная на православии, произвела в народе полное доверие к своим правителям, и только это доверие произвело то, что Петр мог совершить свои преобразования без открытой оппозиции. Но Петр не был в гармонии с народом. Он подружился с неправославными немцами, жил долго в Голландии, стране протестантской, и вследствие того пренебрег теми началами, на которых постоянно утверждалась народность русская. Он уничтожил патриаршество, как помеху своему произволу, и учредил синод; он оставил без внимания духовное образование и начал заводить светские школы; он обратил особенные заботы свои на материальные улучшения в стране и дал возможность водвориться безнравственности в высшем обществе, с которого он начал свою реформу. После него зло быстро стало распространяться и усиливаться: в вышнем классе общества перестали исполняться церковные обряды, появилось множество знатных господ и госпож, зараженных полковником Вейссом, все пошло на иностранный манер (том II, стр. 518). За высшим обществом потянулось среднее и, разумеется, заразилось еще более. Такое положение дел продолжалось целое столетие, до тех пор, пока не было воздвигнуто новое знамя русского развития с надписью: православие, самодержавие и народность (том II, стр. 78)! Сообразно с этими началами в последнюю четверть века преобразованно было все народное образование. Нужно было, чтобы юношество приобретало знания обширные и разнообразные, но имеющие официальный характер. Хотели, чтобы с самого начала нежного возраста дети привыкали к строгому порядку, субординации и подчинению своей воли воле начальства. Не допуская, подобно Ликургу, необходимости семейных нежностей{33}, старались сделать воспитание как можно более общественным, а не семейным. Закрытые учебные заведения необычайно размножились; каждая специальная отрасль знаний имела свое училище. И везде образование опиралось на началах строго народных (том II, стр, 179). При таком толчке, данном обществу, все понеслось по дороге прогресса о быстротою локомотива (том II, стр. 519). Законодательство, администрация, литература, науки, искусства, торговля и промышленность – все оказало безмерные успехи в последнюю четверть века. Только еще любовь к общему благу не успела совершенно овладеть обществом, потому что зло, произведенное в этом отношении реформою Петра, слишком глубоко укоренилось. До Петра все условия общественной жизни Руси необычайно способствовали развитию в ней любви к общему благу. Если бы Петр не изменил направления русской цивилизации, то этот главный элемент ее развился бы превосходно. Но Петр отверг народные начала, и зло овладело обществом. Впрочем, в последнюю четверть века и в этом отношении русское общество далеко подвинулось благодаря началам православия и народности, столь энергически провозглашенным в это время (том II, стр. 520).

Самое лучшее доказательство того, что общество обращается теперь к православию и народности, представляет «m-r le chambellan» [7] Муравьев{34}, который есть в одно и то же время превосходный писатель, искренний и благочестивый христианин и светский человек. Одаренный природным красноречием и проникнутый истинами, которые он исповедует, он не боится возвещать и защищать их в многолюдных собраниях, им посещаемых, и пред многочисленными посетителями его собственного салона. Истины, им исповедуемые и развиваемые, оспариваются слушателями, но наконец проникают в их убеждения. Эти новые адепты сами потом следуют примеру шамбеляна Муравьева, и таким образом религиозные идеи распространяются в обществе единственно силою своей истинности. Это, как видите, повторение философических французских салонов XVIII века, только в другом духе: там разрушали, а здесь созидают. Честь же и слава этому доброму христианину! Семена, посеянные в обществе его словом, уже принесли и еще принесут «благотворные плоды для нашего любезного отечества» (том II, стр. 521).

Выпискою из сочинения г. Жеребцова этого знаменательного явления можно и заключить изложение системы, принятой автором во взгляде на русскую историю. Прибавлять к нему, кажется, нечего: он говорит сам за себя. Мы старались в нашем изложении как можно ближе держаться подлинных слов автора, стараясь только удалять его частные фактические ошибки и противоречия. Делать замечания на отдельные мысли автора мм не станем, потому что иначе мы обнаружили бы недоверие к здравому смыслу читателей. Но мы не можем удержаться, чтобы не высказать своего глубокого сожаления о главной тенденции автора, которой действительно нельзя не назвать жалкою. Согласно со многими из славянофилов г. Жеребцов полагает, что русский народ находился на пути к прогрессу и уже стоял на высокой степени совершенства нравственного и умственного, когда Петр внезапно изменил направление русской цивилизации и произвел на целое столетие застой и даже отступление назад в развитии истинно народном. Утверждая это, г. Жеребцов вовсе не думает унижать народ русский; напротив – он во всей книге, отстаивая народность, силится превознести все русское. А между тем какое унизительное понятие о целом народе сообщает он читателю, который вздумал бы поверить всему, что говорит он о реформе Петра. Ведь, конечно, между читателями г. Жеребцова весьма немного найдется таких, которые бы не знали, что история народов зависит в своем ходе от некоторых законов, более общих, нежели произвол отдельных личностей. Зная это, всякий, кому может попасться в руки книга г. Жеребцова, думает, конечно, и о реформе Петра как о явлении совершенно законном и естественном, вызванном исторической необходимостью, обусловленном самим предшествующим развитием древней Руси. Но что должен читатель подумать о русском народе и о всей русской истории, если он поверит г. Жеребцову, что Русь изменила своей народности и мгновенно приняла новые начала цивилизации, уступая произволу одного человека? Никогда ни один народ, ни в древней, ни в новой истории, не делал таких внезапных отречений от своей народности вследствие воли одной личности. Что же за народ эти русские, так бестолково податливые? И что это за развитие древней Руси, успевшее довести народ до такой эластичности? Человека, меняющего свои воззрения из угождения первому требованию первого ловкого мужчины, не имеющим никаких убеждений. Женщину, уступающую первому требованию первого ловкого мужчины, мы называем дамою легкого поведения. Если так судим мы об отдельных личностях, то что же сказать о целом народе? Г-н Жеребцов замечает, что народ и не принял реформы Петра, а приняло только высшее общество. Но в таком случае что же это было за общество? Значит, оно было хуже народа; отчего же оно было высшее, отчего управляло народом? Стало быть, в древней Руси были совершенно ненормальные отношения между классами общества: худшее стояло на высоте, а лучшее попиралось ногами? В таком случае где же то совершенство, та гармония общественного развития, которою славянофилы так восхищаются в допетровской Руси? И если действительно народ был так проникнут своими началами, которые ему славянофилы навязывают, то как мог он терпеть уклонение высшего общества от этих начал? Г-н Жеребцов объясняет это тем, что все предшествующее время развивало в народе доверие к высшим. Но, значит, это доверие было слепо и неразумно, когда оно могло довести народ до того, что он смотрел равнодушно на уклонение от самых коренных начал своей народности. И зачем же в таком случае сам г. Жеребцов объясняет падение Лжедимитрия тем, что он не уважал русской народности, не соблюдал постов, не ходил в баню и пр.? Разве Петр менее нарушал русскую народность, по мнению г. Жеребцова с славянофилами? Или пресловутое доверие их явилось в народе только в промежуток времени между самозванцами и Петром? Как вся история-то идет у г. Жеребцова по щучьему велению! Но Петр, говорят, был царь законный, а Лжедимитрий – сомнительный. Однако же и против Петра были бунты и покушения на его жизнь. Да Петр и делал не то, что Лжедимитрий… Говорят, что преобразования Петра не касались непосредственно народа, захватили только высшее общество. Но изменение администрации простиралось и на народ; переложение податей с сохи на душу, рекрутская повинность – прямо относились к народной массе. Мало того – г. Жеребцов приписывает Петру самое установление крепостного права; кого же это касалось, как не народа? И будто все это могло совершиться внезапно, ex abrupto, по выражению г. Жеребцова, без всяких отношений к предыдущему развитию России? Нет, это было бы уж слишком нелепо. Признавая реформы Петра произвольными, сделанными наперекор естественному ходу исторического развития Руси, г. Жеребцов с братиею невольно обнаруживают презрение к русскому народу, неверие в его внутренние силы. Это презрение, находящееся в основе исторических взглядов г. Жеребцова, не прикроют реторические фразы о величии и славе России, обильно рассыпанные во всем «Опыте». История русского развития, представленная г. Жеребцовым так, как мы изложили выше, произведет на каждого образованного читателя такое впечатление, что ему