Ссора с патриархом - Джованни Верга

Вот так потихоньку бедняжка совсем отрешилась от мирской жизни и даже полюбила алтарь, за которым ей было поручено ухаживать, привязалась к исповеднику, который вел ее по пути спасения, привыкла к своему углу в спальне, где уже столько лет стояла ее кровать, к своему месту, которое занимала на хорах и в трапезной, к звону колокола, который регулировал все ее занятия, неизменно повторяющиеся, притерпелась к кушаньям, которые однообразно чередовались в зависимости от дня недели, в один и тот же час, в одной и той же миске. Весь мир ее был ограничен нависавшим над каменной оградой сада карнизом дома напротив, краешком холма, видневшимся из окна, да поворотом дорожки, что вела к монастырской приемной. О времени дня и года всегда можно было догадаться по тому, как низко опускалось солнце на карниз дома напротив, зеленым или желтым был краешек холма, бродили ли куры по дорожке или толпились возле курятника. Хорошо знакомы были и голоса соседей. А когда уехала ткачиха, что жила напротив церквушки, это стало целым событием, потому что прекратился по утрам стук чесальной машины. Сестра Аньезе не успокоилась, пока не разузнала у пономаря, куда и по какой причине уехала эта женщина.

Не то чтобы ей хотелось посплетничать, а просто из любопытства, особенно с тех пор, как она стала плохо слышать. Все мы, в конце концов, из одного теста сделаны, и мирская жизнь потихоньку, упрямо проникала и сюда — с наставлениями исповедника, с болтовней пономаря, с разговорами родственников, приходивших в приемную, с перебранками монахинь и интригами, которые возобновлялись каждый раз, когда предстояло переизбрать на должности на очередные три года. Ох, тогда!..

Тогда сестра Габриелла, обычно само высокомерие, становилась кроткой, словно пасхальная овечка. А сестра Мария Фаустина уже за неделю натягивала на свое лицо нежнейшую улыбку. Монахини без конца шушукались друг с другом, о чем-то договаривались и в свободные часы, и трудясь на кухне, где готовили сладости и пирожные к праздникам, на пасху и на рождество. А сестре Аньезе делать этого не приходилось, потому что у нее не было ни сахара, ни муки, ни денег, чтобы купить их, ни родственников, которым надо было бы послать в подарок сладости. Ее мать, добрая душа, давно уже скончалась. Умер и дон Базилио, хотя дожил в горести до преклонных лет, потому что господь послал ему это испытание в земной жизни, оставила этот мир и старая милосердная тетушка, которая дала ей сто двадцать унций, чтобы донна Аньезе могла постричься в монахини. Мир их душе, всем, всем, и дону Джакомино тоже — он умер, оставив много детей, которые похоронили его в церкви Санта Мария дельи Анджели. Да свершится воля господня! К сестре Аньезе, бедной старушке, господь был милостив. На шесть унций в год из тетушкиных денег да при том, что ее кормили в монастыре — меньше чем на тридцать чентезимо в день, — она могла кое-как содержать себя, прачку и прислужницу, без которой не в силах была обойтись из-за своих болезней. Она экономила даже на двух парах обуви и новой рясе, которые полагались ей каждый год. Продавала свою порцию орехов и миндаля, которые не могла есть. Из двух яиц съедала только одно, а другое делила между прислужницей и прачкой. Она даже пристроила спиртовку на столе возле своей миски, чтобы, добавив воды, прокипятить суп, тогда его становилось побольше и хватало обеим женщинам, которые всегда были голодны как волки. Сама же она питалась святым духом, бедная старушка. Терпя такие лишения, она кое-как перебивалась и даже еще умудрялась при этом выкраивать деньги на кофе с печеньем исповеднику каждое утро.

Конечно, ей тоже хотелось бы подержать пастырский посох хотя бы однажды за столько лет. Но эту должность всегда отдавали тем монахиням, которые умели ловко плести интриги и у которых была поддержка родственников, там, в миру. Делать нечего, она молчала и благодарила божественное провидение. Чего ей, в сущности, не хватало, слава богу? В то время как там, в миру, столько было разных горестей! Своим добрым примером и такими же добрыми, хорошими словами она утешала тех новеньких послушниц, которых в монастырь тянули буквально за волосы, без призвания. Одна из них, невоспитанная деревенская девчонка, однажды так прямо и заявила ей:

— Знаете, что я вам скажу? Мое призвание — выйти замуж за дона Пеппино Бертолу, любым способом!

Луиджи Капуана

ССОРА С ПАТРИАРХОМ

Всякий раз, когда ему напоминали о святом Джузеппе, кавалер Флорестано, хоть был он человеком верующим и набожным, кривил нос и пожимал плечами: он уважал его как патриарха среди святых и возможного отца Иисуса Христа, но он не желал больше иметь с ним ничего общего, совершенно ничего!

В самом деле, святой Джузеппе не слишком-то хорошо обошелся с ним. И если в пылу справедливого негодования кавалер вышвырнул с балкона изображение этого святого с красивой седой бородой, держащего поросшую листвой палку и младенца Иисуса, трогающего его ручкой за подбородок, если девятнадцатого марта, в день праздника святого, захлопнул дверь перед ним, а заодно и перед маленькой мадонной и младенцем Иисусом, хотя четыре года подряд приглашал их в дом и угощал этих бедняков, что изображали святых, а потом уносили с собой еды на два месяца, и притом еще смиренно прислуживал им за столом, словно это были настоящие святые, сошедшие по случаю праздника из рая, — так, будем справедливы, кто же виноват? Нет, святой Джузеппе нехорошо обошелся с ним! Разрыв был полный и окончательный! Слишком жестоко насмеялся над ним этот патриарх. Кавалер, человек весьма кроткий и терпеливый, в конце концов послал его, хоть он и святой, ко всем чертям!

Взять, к примеру, эту историю с мнимой беременностью его жены! Кто просил патриарха творить это чудо? Тем более теперь, когда кавалер и его супруга уже совсем смирились — они умрут без наследников. И дальние родственники разделят между собой все их добро, земли, дома, мебель, скот, потому что ведь не заберешь все это с собой на тот свет. И вдруг у его супруги стал округляться живот. А потом начались головокружения, появилась тошнота и все другие признаки беременности. Вот и грудь набухла, и из сосков выступило прежде времени молоко. Невероятное дело!

— Патриарх творит вам чудо! — сказал духовник.

Но кавалер при все своем почтении к великому святому, прежде чем поверить в чудо, все же решил проконсультироваться у врачей. Потому что и в самом деле настоящим чудом было бы появление этого ребеночка, который развивался в старом чреве уже тучной и дряхлой супруги его, когда этого меньше всего ожидали. И врачи не могли поверить своим глазам и рукам:

— Симптомы бесспорны!

С тех пор кавалер был на седьмом небе от счастья. И ходил повсюду — в кафе, аптеки, клубы, рассказывая о радостном событии, жестикулируя своими тощими ручками, дергаясь худым и хилым тельцем, державшимся лишь на растертых с сахаром желтках и ломтиках бисквита — единственной пище, которую принимал его бедный желудок.

Люди качали головами и смеялись ему прямо в лицо:

— Посмотрим, что будет через девять месяцев!

Он возмущался таким неверием. И готов был едва ли не силой тащить их к себе домой, чтобы они сами посмотрели и пощупали.

Супруга его с утра до вечера полулежала в кресле, обложившись для большего удобства подушками, и, довольная необычностью своего положения, в ответ на одни и те же восклицания только слегка улыбалась с ленцой тучной женщины, хотя и преждевременно, как счастливая мать.

Кавалер тогда же велел дону Паоло, сумасшедшему, написать у него в доме красивый образ патриарха, и это стоило ему более пятидесяти лир, если считать полотно, краски, обед и завтрак художнику; а тот, действительно сумасшедший, еще и его с женой едва не свел с ума своим упрямым желанием жениться на всех попадавшихся ему на глаза женщинах.

Но картина получилась просто прекрасная, хотя писал ее сумасшедший! И в этом тоже сказывалось благорасположение патриарха!

Картину повесили на стену в спальне под небольшим балдахином из красного шелка, который хорошо оттенял позолоченную раму. Все девять месяцев перед нею днем и ночью горела масляная лампадка. И все девять месяцев подряд вся семья, то есть кавалер, его жена, теща и старая служанка, каждый вечер, опустившись на колени, читала розарий[59] и литании[60], благодаря святого и умиляясь ласковому взгляду, который, казалось, обращал к ним патриарх из-под нимба, держа поросшую листвой палку, в то время как младенец Иисус, сидя голеньким у него на руках, ласково трогал его подбородок пухленькой ручкой.

— Ах, досточтимый патриарх, как достойно отблагодарить тебя?