Изумленный капитан - Леонтий Раковский

– Лейзер! – визгливо, со злостью крикнула она в окно.

Протопоп остановился среди корчмы, поглаживая бороду и лакомо поглядывая на дебелую Сосю Басю.

Капрал сразу плюхнулся на лавку и, с трудом приподымая отяжелевшую, хмельную голову, спросил:

– Хозяюшка, налей штоф!

А Герасим Шила метался по корчме, заглядывая то в один, то в другой угол.

Сося-Бася с недоумением глядела на странных гостей.

– Что, пан, ищешь? Что згубил? – иронически спросила Сося Бася, видя, как Шила заглядывает даже на печь.

– Где Борух? Где этот ушастый чорт? – кричал в исступлении Шила: он был зол, что Боруха не оказалось дома.

– Тихо, пан, тихо! Что кричишь, как в своей хате! – сказала привыкшая к обычным корчемным скандалам Сося-Бася.

В это время в корчму вошел Лейзер. Все обернулись к нему.

– А вот и сам откупщик, – отдуваясь, пробасил протопоп.

– Какое там откупщик. Это его работник! Я ж говорил: расплодились нехристи у нас! Скоро за ними православному человеку ступить нельзя будет. Говори, где хозяин? – подскочив к Лейзеру, тряс его за грудь Герасим Шила.

– Хозяин поехал в Смоленск, – лепетал побелевший от страха Лейзер.

– На что пану Борух? Я его жена, я тут хозяйка! Что треба? – спросила Сося-Бася.

Герасим Шила выпустил трясущегося Лейзера и обернулся к стойке.

– Довольно обманывать православных! Закрывай корчму! – кричал он.

– Ша, ша. Что пан так хоробруешь! – вспылила Сося-Бася, пряча за спину испуганно моргавшую и уже вновь собиравшуюся заплакать Феигу. – У нас корчма взята с торгу на три года. Еще срок не вышел!

– От вас, нехристей, отняли все откупа. Довольно поторговали! Вот гляди! – тыча бумагой в лицо Сосе-Басе, наседал Шила. – Закрывай корчму! – в бешенстве кричал он, стуча кулаком по стойке.

Он размахнулся и смел рукой со стойки всю посуду: оловянные чарки, кружки, штофы. Печатный копеечный пивной ковш, загрохотав, покатился к двери. Стеклянная фляга, со звоном шлепнувшись об пол, разлетелась вдребезги.

– Люди добрые, ратуйте! Режуть! Гвалт! – закричала истошным голосом Сося-Бася, кидаясь к окну.

Фейга, обезумев от страха, залилась в плаче. Капрал с удивлением таращил на них пьяные глаза и миролюбиво усовещевал:

– Не плачь, дочушка, не плачь!

На Шилу крики Соси-Баси подействовали: он выскочил в сени вслед за протопопом.

Протопоп прижал в углу пытавшегося улепетнуть Лейзера и допытывался у него:

– Говори, где синагога?

– У нас нет синагоги.

– Как нет, а та, что выстроили близ церкви Николая-чудотворца?

– Ей-богу, нет! – чуть не плакал Лейзер.

– Врешь! В указе написано – значит, есть, – настаивал протопоп. – А где же вы молитесь?

– В клети у Горбаченка.

– Веди нас туда! – скомандовал протопоп и потащил упиравшегося Лейзера из корчмы. – Герасим, возьми капрала!

Зеленуха попрежнему сидел на лавке. Стараясь перекричать Сосю-Басю и Фейгу, он горланил все ту же песню:

Затоми меня, боже,Головою у сметане…

Протопоп, продолжая держать Лейзера за воротник, втащил его за собой в телегу и приказал взять вожжи.

Перепуганный Лейзер повиновался.

Герасим Шила от избытка чувств не хотел садиться. Он бежал обок телеги и с удовольствием оглядывался назад: растрепанная, заплаканная Сося-Бася торопливо закрывала окна и двери корчмы.

А за ними ехал одноглазый Яким с капралом.

Капрал все тянул свою любимую песню:

Затоми меня, боже,Головою у сметане,Затуши меня, боже,У красной девкиПод грудями…

К Горбаченкову двору со всего села бежали гологоловые ребятишки.

Возле небольшой клети, стоявшей у самой речки, толпились мужики.

Над толпой возвышалась тучная фигура протопопа Никиты. Он стоял, опираясь о капральское ружье: капрал в неудобной позе, задрав вверх ноги, храпел в телеге.

У ног протопопа лежала кучка книг в желтых телячьих переплетах, – юркий Герасим Шила таскал книги из клети.

– Ну вот, отец протопоп, это их последние молитвенники! – сказал Шила, бросая в общую кучу пергаментные свитки. – Можно палить!

– Палите, палите! Огнем бо все очищается! – ответил протопоп, икая.

– Яким, разводи костер! – крикнул Герасим Шила одноглазому работнику, который стоял у телег.

Одноглазый Яким, бывший под хмельком, нетвердой походкой направился к хозяину.

Пока Яким собирал по двору щепки, Герасим Шила с треском выдирал из переплетов книги, вырывал листы, рвал пополам страницы и швырял все в кучу.

Яким присел перед этим ворохом бумаги на корточки и стал высекать огонь.

Сизый дымок закурился над грудой бумаги; желтые страницы вздыбились, побурели; черные, мудреные литеры на секунду проступили еще четче, и сквозь них разом хлынуло яркое пламя.

Книги горели.

Герасим Шила ходил вокруг костра, подкидывая в огонь носком сапога лежавшие в стороне листы.

– Мешать надо – бумага плохо горит, – сказал протопоп. – А клеть как постановлено? – спросил он у Шилы.

Шила достал из-за пазухи драгоценную бумагу и подал протопопу, – сам в грамоте был не силен.

Протопоп развернул лист, нашел нужное место: «Школу, построенную жидом Борухом Лейбовым в селе Зверовичах, близ церкви Николая чудотворца, противную христианской вере, разорить до основания и в ней обретающиеся прелестного их учения книг и прочие собрав, сжечь без остатку».

– Стало быть, клеть надо сломать! – сказал он, возвращая Шиле бумагу.

Хозяин клети, неказистый, курносый мужик, кинулся к жирной протопоповой руке.

– Смилуйся, ваше преподобие: как же ломать? Клеть только прошедшей весной поставлена!

– Ломайте, паночки, ломайте! Другой раз будешь знать, як с нехристями дружбу водить! – выскочила из толпы какая-то рябая баба. – Сымон, неси топор! – крикнула она, оглядываясь.

– Тебе злость что Борух у меня клеть нанял? Думаешь, мою разломают – к тебе перейдут? – огрызнулся Горбаченок.

– Не проси: сказано – разорить до основания – значит, так и должно быть! – цыкнул на Горбаченка Герасим Шила. – Мужики, подсобите ломать! – обратился он к толпе.

Мужики молчали.

Толпа подалась назад.

Некоторые пошли прочь со двора.

В это время сквозь толпу протиснулся с топором в руке плюгавый лысый дед. Он подбежал к клети и по забору быстро взобрался на крышу.

За ним нехотя полез Яким.

Через минуту с крыши посыпалась солома, полетели слеги…

Шила, сторонясь только, чтобы его не задели чем-либо, осторожно тащил к костру жерди и солому.

Костер запылал ярче.

…Лейзер, спотыкаясь, бежал из Зверович. Он бежал в деревню Кобозево, в корчму, чтобы оттуда дать знать обо всем хозяину в Смоленск.

Он бежал не так, как сегодня в полдень: страх стоял в глазах Лейзера.

Полы его парусинового сюртука развевались точно крылья: все застежки были вырваны Шилой, полотенце, заменяющее пояс, где-то потерялось.

Лейзер бежал, рукавом вытирая разбитую губу, и все время оглядываясь назад, – над соломенными крышами Зверович к вечерному небу подымался сероватой струйкой дым: костер, разожженный по указу правительствующего Синода, разгорался.

Третья глава

I

Повторялось обычное: озноб прекратился, жар спал и все тело обливалось потом. Было ясно: лихоманка снова, на двое суток, оставляла в покое.

Возницын сбросил с себя одеяло, выцветшую шинель и какое-то старое полукафтанье, которое принес денщик. (Когда начинался озноб, Возницын укрывался всем, чем только мог, пытаясь согреться).

Возницын приподнялся на локте и улыбнулся: и чего только ни привидится в лихоманном жару.

Ему приснилось, будто на пакетботе «Штафет» приехала из Тиляни сестренка Андрюши Дашкова, пухлая, рыжая Алёна, вечная плакса и ябеда, которая до смерти боялась индюка и которую в детстве он с Андрюшей пугал вывороченной шубой.

– Поди, выросла девчонка! – подумал Возницын.

И дальше – еще нелепее: будто он снова баллотируется в мичманы. И в комиссии, вместо капитан-командора Бредаля, презусом – сестра Матрена Синявина. Она кладет Возницыну двадцать баллов и говорит как тогда перед отправкой в поход:

– Гляди, хоть в Астрахани отличись!

А рядом с ней, за зеленым сукном стола, сидит тонконогий фехтмейстер академии Гейман. Он по-всегдашнему петушится, стучит ладонью по столу и кричит: en garde! en garde! [15]