Выскочка из отморозков - Эльмира Нетесова

— А за что?

— Ну я ее по злобе вилами в жопу ткнул. Выкинуть хотел, как говно, с хозяйства. Да не получилось,

— Прежних куда дел? Иль все гулящие?

— Не-ет! Первую молнией в саду убило. Две другие — сами ушли, не разродилась четвертая. А пятая, последняя сука, надысь письмо прислала. Домой кличет: «Воротись, Никишка! Жду тебя день и ночь, хорек ты мой вонючий! Ну, побаловала я с соседом один раз, на том все шашни кончились. Ты мне не только задницу вилами пробил, а и все другое. Сколько времени прошло, но из болячек не вылезаю, да и помочь никто не может. И я теперь никому не нужная. А хозяйство выросло. Моих рук не хватает ему. Чужого приводить боюсь. Не приведись под старость саму выкинут. Останусь, как нетель, середь поля. Ни крыши над головой, ни одной души родной. Ты хоть и засранец, но свой! Вертайся и не застревай нигде. Я все проплакала и жду тебя, барбоса плешатого. Будем, как раньше, вместе бедовать на хозяйстве, Оно хоть и тяжкое, а кормит. Не сумлевайся! Я все еще люблю тебя, гада!»

— Ну и баба! Порох с перцем! — хохотали мужики.

— Это что! До того писала, что я должен к ней вернуться, потому как здоровье ей вилами пробил, — хохотал Никифор. — Нынче же вовсе смирной стала, ужо не требует, а просит воротиться к ей.

— А сам что надумал?

— Хотел тут вольнонаемным остаться. Но ить это зона. Там, как бы ни было, свое, кровное.

— Вдруг опять твоя взбрыкнет?

— Теперь уж нет. Не век травке зеленеть…

Герасим, слушая зэков, удивлялся, до чего разные люди

собрались здесь, в бараке, а сумели прижиться, поладить. И даже его без окриков и унижений научили шить на машинке солдатскую и офицерскую форму, рюкзаки и спальные мешки. Через месяц он получил первую получку и отослал ее в деревню матери. Конечно, она была поменьше, чем у других. Но у них и опыт, и выработка были куда как больше.

— А тебя дома, ну, на воле, ждет кто-нибудь? — спросили Герасима в первый день зэки барака.

— Конечно, ждут. Мать и братья.

— Это хорошо, что не сирота в свете!

— Кому ведомо, как оно краше? Вона я родни полдеревни настружил. Десять сынов да трех девок вдвоем с бабкой в свет выпустили, — заговорил скрипуче дед Илья. Выбравшись к столу, сел на лавку, обиженно сопя, продолжил:

— Каб столько детвы не наделал, и теперь бы в своем дому жил! Но ить дети тож рожали. У меня внуки получались. И их пестовали. Как иначе? На свою башку сивую… Разными они удались. А вот Андрюха навовсе дурак! Оженился в семнадцать годов. Сказывал ему — не спеши! Обабиться не припоздаешь, ты не девка! Вот ведь никого не послухал шельмец и приволок в дом эту дурку Вальку. Ей и того мене

— шестнадцать годов. Тож про любовь лопочет — лысая харя! Еще не обросла, а уж в бабы. Ну куда деваться? Взяли в избу шалопугу. И что б думали, все навроде склеиваться стало, да полезла она по шкапам и сундукам порядок навести. И нашарила мово отца награду — Георгиевский крест. Я его как великую память хранил. Отец мой до самой смерти тем орденом и званием Георгиевского кавалера гордился. А Валька с Лндухой, ни словом не обмолвясь со мной, увезли награду в город и там продали какому-то пройдохе. А я хватился его под Рождество и спросил: «Куда крест подевался?» «Ой, нашел об чем тужить, заботишься про старую железку, — отмахнулась Валька. «Куды дела, твою мать?» — грохнул я по столу, она вмиг с избы высклизнула и к Андрею. Тот как туча почернел, в хату вошедши, и меня спрашивает: «Чего тут развонялся? За что мою жену обидел?» Я ему свое — мол, где Георгиевский крест? Верни на место. А он ответствует: «Не можно! Продали мы его с Валькой в городе. Хорошие деньги взяли».

Я своим ушам не поверил. Как это так приключилось? Пошто в своей избе воруете? Иль то ваше? Как посмели честь семьи нашей за деньги сплавить? Иль нехристи? Кто дозволил эдакое? Самого аж затрусило. Ну а невестка и ляпни: «Чё заходишься, дед? Андрюха в кузне еще краше сделает. Охолонь! Нашел с чего заводиться? За говно удавишься, старый жлоб!»

Ну, я ей как вломил пинка, она рылом в двери вылетела. Тут Андрюха вламывается и с кулаками на меня. Я озверел и за топор. Как саданул ему по плечу, не видя ни хрена. Валька милицию приволокла мигом. Мне руки повязали, и в тюрьму. На суде Андрюха весь перевязанный сидел, злой как волк, аж зубами скрежетал. Только тут он сказал, что его Валька из-за ушиба дите скинула. Сама чуть не сдохла.

Я и ляпни, мол, дите жаль, а эта сука если б сковырнулась, туда ей и дорога…

Внук зубами в решетку чуть не вцепился. Пообещал разделаться. А я бабке повелел немедля согнать их с избы обоих и не пущать. Дали мне пять годов за тяжкие последствия. Три уж отбыл. Еще две зимы отбедую и домой ворочусь. Наведу шороху в избе! Я того Андрюху с деревни сживу вместе с его шельмой недозрелой. А то ить приспособились, живут у ее матери, но харчи у моей бабки берут! Я их разом отхарчу, окаянных! Свиньи, не дети! Так что не всегда к добру, ежли родни много! — скульнул старик обидчиво…

— Скажи! А всем смертникам ставили такие наколки, как у тебя? — дернул Борис Герасима за рукав, оборвав цепь воспоминаний.

— Нет, не всем их делали. Преступления бывали разными, хотя приговор один. К примеру, всех фарцовщиков ставили под пулю. Но их в каждой тюрьме уважали и жалели. Фартовых любили. А вот насильникам… Особо тем, кто малолетних иль старых обидел, дышать не позволяли. Эти часто и до расстрела не доживали. Их петушили всем бараком и тыздили кому не лень. Да кто таких за людей держать станет? Их топили в параше. Ставили на колени перед ней и мордой по самые уши в говно. Пока не захлебнется. Потом за ноги во двор выбросят, и все на том. С такими в одном бараке или камере дышать за падло. Потому насильники, дожившие до расстрела, считали себя счастливцами. Им никто не ставил никаких наколок и татуировок. Ими брезговали, их презирали.

— А к киллерам как? Их метили? — спросил Борька.

— Тех по зонам как грязи! Не всех киллерами назовешь. Да и не в ходу это слово на зонах. Чужое оно, перенятое, своих определений тому выше макушки. Душегубами, убийцами, палачами, мокрушниками, стопорилами зовут. Если честно, любого человека до такого довести можно. В зле никто за себя не поручится. Но иногда попадают на зону маньяки. Им едино кого угробить, и причин не надо, лишь бы кровь и мучения увидеть. Они от того и кайф имеют, свой, особый, потому что сдвинутые или война психику и нервы покалечила. Отняла все тепло из души. Вот и отрываются в кураже, когда перебухают.

— А ты тоже на войне был? — зажглись любопытством глаза Борьки.

— Воевал в Афгане. Десантником… — Умолк Герасим. Лицо посерело. И снова вспомнилось.

Всего неделю пробыл он дома после зоны; Работу подыскивать собирался. А тут участковый пожаловал. Поговорили нормально. Тот здоровьем поинтересовался. А уходи, у двери остановился и сказал загадочно:

— Не дергайся, дело тебе сыщется! Какие твои годы! Теперь молодые парни ох как нужны.

А через неделю пришла повестка из военкомата. Ее Герасим никак не ожидал. Все же судим был дважды.

— Это не беда! Нам как раз нужны отчаянные, дерзкие ребята! А ты из таких! К смертной казни приговаривали? Но ведь выжил! Две зоны прошел и вернулся. Все равно что I- двух войн живым! Ты ж находка! Клад! — восторгались в военкомате.

Л через месяц отправили в Афганистан. Всего две недели подготовки — и Герасим стал десантником.

Сколько раз вылетала рота в горы. Их вертолеты обстреливали с земли душманы. Первое время везло. Но потом машина еле дотягивала до посадочного пятачка в ущелье.

— Кто-то из нас в рубашке родился, — говорили десантники и понимали, что следующий вылет может закончиться еще хуже.

— Не волнуйтесь! Со мной порядок! Жив и здоров. Себя берегите! Война не длится вечно! Зато когда вернусь, постараюсь сразу устроиться на работу, чтоб больше не заставали дома участковый и повестки из военкомата.

Ребята в десантной роте сдружились быстро. Никого не удивило, что Герасим был судим. Относились к нему тепло, по-дружески. Да и как иначе. Вместе они попадали в засады, отстреливались, вырывались из окружений и уходили.

— Десант не сдается! Он побеждает или не возвращается! — говорили о себе парни.

Или?.. Но как хотелось жить… У тебя есть девчонка? — спросил Герасима сослуживец.

— Да как сказать? Вроде уже есть.

— А у меня имеется. Ждет. Каждый день пишет. Пачками получаю. На каждое отвечать нет времени. Она обижается, просит писать чаще. Боится. Мы с нею с самого детства дружили и любили друг друга.

— Счастливые! — позавидовал Герасим по-светлому.

— Я ей никогда не изменю. Вот вернусь домой и сразу, женюсь. Мы с ней договорились на двоих сыновей и дочку. Ребят должно быть больше. Правда?

— Как сказать! Без девок тоже нельзя. Нужен выбор! Не то драки из-за них начнутся.

— Ой! Да у нас в деревне девчат как грязи в дождь! Кому! не хватит, пусть к нам едут. Отдадим с великой душой. Вон у моего крестного девять девок и один сын. На всю деревню десятка два парней, да и те в город уезжают жить. Зато девок не счесть. Любую бери.