Крестьяне - Оноре Бальзак

— Господин Брюне — человек не злой, ему бы, право, куда спокойней найти на месте коров одни навозные лепешки. Такому человеку, как он, приходится иной раз ездить по ночам, вот он и ведет себя с оглядкой.

— И хорошо делает, коли так, — сухо заметил Тонсар.

— Поэтому-то, — продолжал Вермишель, — он так и сказал господину Мишо: «Я поеду, как только кончится присутствие». Кабы ему хотелось найти коров, он бы поехал завтра в семь утра. Но ведь господину Брюне тоже очень упираться не приходится. Мишо два раза не проведешь, у него собачий нюх! У, прямо разбойник!

— Этому бандитскому племени так бы у себя в армии и торчать, — сказал Тонсар, — его только на неприятеля и спускать... Хотел бы я, чтобы он напоролся на меня, — пусть он себя называет старым воякой наполеоновской гвардии, а думаю я, что, случись нам подраться, у меня побольше его шерстки в когтях останется.

— Да! А где же афиши к суланжскому празднику? — обратилась Тонсарша к Вермишелю. — Ведь уже восьмое августа.

— Вчера отнес печатать в Виль-о-Фэ к господину Бурнье, — ответил Вермишель. — У мадам Судри говорили, что на озере фейерверк будет.

— Вот наберется народу-то! — воскликнул Фуршон.

— Славные деньги для Сокара, коли не будет дождя, — с завистью сказал трактирщик.

Тут со стороны Суланжа послышался конский топот, и минут через пять судебный пристав уже привязывал свою лошадь к столбу, специально врытому возле калитки, в которую проходили коровы. Затем он сам показался в дверях «Большого-У-поения».

— Ну, ну, ребятки, надо поторапливаться, — проговорил он, делая вид, что очень спешит.

— Ах, господин Брюне, — сказал Вермишель. — Сегодня один понятой отлынивает... Дядя Фуршон капельку заболел...

— Знаем мы его капельки! — ответил исполнитель. — Но закон вовсе не обязывает его быть трезвым.

— Уж извините меня, господин Брюне, — выступил Фуршон, — меня дожидаются по одному делу в Эгах, у меня там приторговывают выдрю...

Брюне, — одетый в черное, сухонький, бледный, курчавый человечек, иезуитского вида, с желтоватыми глазами, плотно сжатым ртом, остреньким носиком и осипшим голосом, — представлял собой редкое явление: у него и лицо, и повадки, и все свойства характера вполне соответствовали его профессии. Он так хорошо знал все законы, или, вернее, все виды крючкотворства, что был одновременно и пугалом, и советчиком кантона и пользовался известной популярностью среди крестьян, с которых обычно брал взятки натурой.

Все эти положительные и отрицательные свойства, равно как и его оборотистость, привлекали к нему местную клиентуру, не в пример его собрату мэтру Плиссу, о котором речь впереди. В мировых судах глухих деревенских уголков нередко случается, что из двух судебных приставов один делает буквально все, а другой ровно ничего.

— Видно, забрало его за живое? — спросил Тонсар щуплого дядюшку Брюне.

— А ты как думаешь? Очень уж вы его здорово обираете, волей-неволей будешь защищаться! — ответил пристав. — Все эти ваши дела кончатся скверно: вот погодите, вмешаются власти.

— Стало быть, нам, беднякам, приходится подыхать? — спросила Тонсарша, поднося судебному исполнителю на блюдечке стаканчик водки.

— Беднякам можно подыхать, в них недостатка не будет, — сентенциозно заметил Фуршон.

— Уж очень вы лес опустошаете! — стоял на своем Брюне.

— Подумаешь, столько разговора из-за каких-то паршивых вязанок хвороста, — огрызнулась Тонсарша.

— Мало повырезали богачей в революцию, вот и весь сказ, — заключил Тонсар.

В это время раздался шум, совершенно непонятный и потому особенно страшный: шуршание листьев и ветвей, волочащихся по земле, торопливые шаги убегающего человека, а все эти звуки покрывал топот ног преследователя, звяканье оружия, громкие крики двух голосов — мужского и женского, столь же различных, как и шаги. Сидевшие в кабаке догадались, что мужчина гнался за женщиной, но почему?.. Неизвестность длилась недолго.

— Это мать, — сказал, быстро вскакивая, Тонсар, — ее свиристелка!

Тут распахнулась дверь и, преодолев усилием воли, никогда не покидающей контрабандиста, последнее препятствие — крутую лестницу, — в кабачок влетела и растянулась во весь рост бабка Тонсар. Она задела за притолоку огромной вязанкой хвороста, которая с грохотом рассыпалась по полу. Все отскочили. Столы, бутылки и стулья, задетые сучьями, полетели в разные стороны. Если бы обвалилась сама лачуга, и то шума было бы меньше.

— Ой, батюшки, сейчас помру! Убил меня злодей!

Вслед за старухой в дверях показался лесник в зеленом суконном костюме, в шляпе, обшитой серебряным галуном, с саблей на кожаной перевязи, украшенной гербами Монкорне и Труавилей, одним над другим, в красном солдатском жилете и кожаных гетрах выше колен; его появление объяснило крики и бегство старухи.

После минутного колебания лесник сказал, глядя на Брюне и Вермишеля:

— У меня есть свидетели.

— Свидетели чего?.. — спросил Тонсар.

— В вязанке у нее десятилетний дубок, распиленный на кругляки... Это нарушение закона!

При слове «свидетель» Вермишель счел за благо выйти в виноградник — подышать свежим воздухом.

— Свидетели чего?.. Что ты говоришь? — повторил Тонсар, став перед лесником, Тонсарша тем временем поднимала свекровь. — Убирайся-ка отсюда подобру-поздорову, Ватель! Можешь составлять протоколы и хватать людей на дороге, там твое право, разбойник, а отсюда уходи. Мой дом, надо думать, принадлежит мне. И угольщик — хозяин у себя дома...

— Я поймал ее на месте преступления. Идем со мной, старая.

— Арестовать мою мать у меня в доме, — да какое ты имеешь на это право? Мое жилище неприкосновенно! Уж это-то мне хорошо известно. Есть у тебя приказ об аресте за подписью следователя, господина Гербе? Сюда без судебного постановления ты не войдешь! Ты еще не судебное постановление, хоть и присягал на суде уморить нас с голоду, проклятый лесной сыщик!

Разъяренный лесник попытался силой завладеть вязанкой, но бабка, похожая на уродливую черную мумию, наделенную движениями, вроде той старухи, что изобразил Давид на картине «Сабинянки», закричала:

— Не тронь, не то глаза выцарапаю!

— Ну, тогда развяжите вязанку в присутствии господина Брюне, — сказал лесник.

Хотя судебный пристав и напустил на себя равнодушный вид, который вырабатывается у чиновников юстиции, ко всему привычных, все же он подмигнул трактирщице и ее мужу, давая этим понять: «Скверное дело!» Старик Фуршон, со своей стороны, весьма выразительно посмотрел на дочь и пальцем указал на кучу золы, скопившуюся в очаге. Тонсарша сразу смекнула, какая опасность грозит ее свекрови, поняла смысл отцовского совета и, схватив горсть золы, бросила ее в глаза леснику. Ватель взвыл от боли; на минуту он потерял зрение, Тонсар же, наоборот, как бы прозрел, он вытолкал Вателя на кривые ступени лестницы, где сослепу легко было оступиться, и действительно лесник скатился до самой дороги, выронив из рук ружье. В мгновенье ока Тонсары распотрошили вязанку, вынули кругляки и припрятали их с неподдающимся описанию проворством. Брюне, не желая быть свидетелем этой предвиденной им операции, бросился к леснику, помог ему встать, усадил на откосе, затем побежал, чтобы смочить носовой платок и промыть глаза пострадавшему, который, охая от боли, пытался дотащиться до ручья.

— Ватель, вы сами виноваты, — сказал ему Брюне. — Какое вы имеете право входить в чужой дом...

Глаза беззубой, сгорбленной старушонки метали молнии, она вышла на порог, подбоченилась и, брызжа слюной, начала ругаться на всю деревню:

— Так тебе и надо, мерзавец! Чтоб тебе на том свете ни дна ни покрышки! Ишь, что на меня наговаривает! Это я-то ворую лес? Да честнее меня женщины во всей деревне не сыщешь! И еще гнался за мной, как за лютым зверем! Чтоб у тебя буркалы лопнули, мы бы хоть вздохнули. Лиходеи вы наши, и ты и твои приятели, невесть что выдумываете, только и знаете, что хозяина на нас натравлять!..

Судебный пристав тем временем промывал глаза леснику и, ухаживая за ним, всячески ему доказывал, что с точки зрения законности он был не прав.

— У, ведьма! И задала же она нам работы! — сказал наконец Ватель. — С самой ночи сидит в лесу...

А в кабаке каждый приложил свою руку к скорейшей уборке спиленного дубка, и вскоре все было приведено в порядок. В дверях показался Тонсар и свысока заявил:

— Слушай, Ватель... коли ты еще раз попробуешь ворваться ко мне, то познакомишься с моим ружьем. Ты плохо знаешь свое дело. Но как-никак, а ты упарился, и, если хочешь выпить стаканчик, тебе поднесут; да кстати убедишься, что у матушки в вязанке нет ни щепочки незаконного дерева, одни только сухие прутья.

— Сволочь!.. — шепнул судебному приставу лесник, задетый за живое этими насмешками, которые жгли его больше, чем зола, разъедавшая ему глаза.

В эту минуту у калитки «Большого-У-поения» появился Шарль, тот самый выездной лакей, которого посылали на розыски Блонде.