Эпизод - М Кравков

А писарь выскочил из канцелярии и с порога увидел приближавшихся офицеров с Капустиным и Малининым. Хотел отворить им дверь, да в это время грохнул в комнатах и прокатился выстрел...

* * *

- Однако, паря, пора...

- Пожди. Ешшо стемнет...

- Хорошо тебе, чорту, ждать - бородой закрылся и мороз не берет...

- Борода!.. - ухмыльнулся красивый мужик, - она, брат, у меня рощеная...

- Да драки на три хватит, - подзадоривал Кошкин.

- Уж не тебе чета, скобленое, скажем, рыло...

- Ну, распротак тебя, договорился... Айда-ка, парень, лей!..

В сырой, холодной полумгле пустого хлебного амбара запахло остро керосином. Вывернулся из полусорванной двери на минуточку Кошкин, глянуть как снаружи?

В свинцовых, мутных клубах сумерек тонул затихший город. Яркой звездочкой сверкал огонек-фонарь в тюрьме, да другой - в военном городке. Пузато покачнулась к снегу высокая громада старого хлебозапасного магазина, в сугробах, за городской чертой.

- Сожгу тебя, дьявола, - довольно оглянулся на стены Кошкин, затрещишь и там затрещат...

И смотрел на прилегший к земле город, как однажды в тайге следил за запавшей медведицей, выбирая место, куда бы половчее жигнуть ее пулей.

- Время, - сказал он, - как уговорились в аккурат... - и, бегом к двери.

- Запаливай, дядя Митрий!..

- Э-ге, - отозвался Митрий.

- Ого-го-го, - загоготал он изнутри, - пошло рвать! - и выскочил из амбара.

Удалой, разбойной глядкой мигнул Кошкину:

- Теперь куды?

- Само собой - в город. Товарищ Решетилов, гляди, сейчас начнет...

* * *

Здание милиции.

Закрылись дневные глаза, открылись вечерние - серым шолком нависли потемки.

Длинный стол завален обоймами и винтовками.

Бравый старшой, с красной ленточкой на шинели, нагнулся над ящиком с гнездами.

Вынет из гнезда рубчатую гранату, - подаст милиционеру:

- Следующий.

Шуман в синей, истертой рубашке - всюду, где нужен.

Приказывает точно, дельно, коротко. Добросовестный спец.

Мечутся ребята молодые, радостным задором закипевшие:

- Мы - восстали!

Решетилов в штатском, рабочий Федор в штатском.

Идет Решетилов к дверям, - вытягивается перед ним постовой, - боевое время, дисциплину знаю!

- Господин начальник, - козыряет вбежавший милиционер, - так что за городом пожар.

- Товарищ Шуман, - кличет Решетилов, - сигнал!

- Слушаю, - отвечает Шуман.

С топотом и лязганьем вываливается из помещения ударная группа.

Прямо в глаза Шуману, в холодные, жестко-решительные, скорее взглядом, чем словом, Решетилов сказал:

- Счастливо, - и выстроившимся милиционерам негромко да горячо: - На военный городок идете, товарищи, за власть трудящихся!

Без уговору, молча, на караул вскинули.

Ушел Шуман, ушел в темноту отряд. Поредела цепь восставших. Словно на вокзал, что ли, проводя дорогого, вошел Решетилов в помещение.

Тащут кого-то. Непосредственно к Решетилову.

- Товарищ начальник, - вот, задержали...

Бледное лицо, заметавшиеся глаза, под распахнутой барнаулкой офицерский френч.

- Куда вы шли и откуда?

Молчит, дрожат змеящиеся губы...

- Сейчас скажешь, - тянет рабочий Федор, доставая револьвер.

- Ради бога... Я... шел домой... это не мой отряд...

- А чей? - перебивает Решетилов.

- Начальник гарнизона послал... я был против...

- Куда пошел отряд?

- В... тюрьму...

Ткнул дулом револьвера Федор в откачнувшийся, потом окапленный лоб.

- Сколько человек в отряде?

- Двадцать...

- А-а-а! - за голову схватился Решетилов. Федора за руку в сторону отдернул, зашептал: - У нас сейчас двадцать бойцов. Десять я беру, иду к тюрьме. Ты - тут, распоряжайся.

Схватил попавшийся короткий карабин, засовывая по карманам обоймы, к прижатому в углу пленнику:

- Ваша фамилия?

- И-ва-нов... - еле выговорил непослушный язык.

- Врет он, товарищ начальник, - вскинулся конвоир, - это из контр-разведки, поручик Бович...

* * *

В тревоге, с каждым шагом все глубже вгрызавшейся в душу шла Мария Николаевна к Решетилову.

Шла, почти бежала, по пустынной улице, оступалась и вязла в сугробах.

И одна мысль, одна тоска стучала:

"Только бы не поздно, только бы не поздно..."

Быстро шла, а казалось, что это время - вечность. Вечность, в которой потонуло прошлое. Как на крыльях летела - легко. Потому что ничто не тащилось за ней по безлюдию снежной улицы от ворот военного городка.

Оторвался весь след недавней жизни.

"Номер сорок, - вслух повторяла она решетиловский адрес, - номер сорок..."

Не колеблясь взбежала на крыльцо, дернула за звонок.

Женская голова просунулась. Боязливо:

- Вам кого? - разглядела даму, отпустила дверь.

- Решетилов, Сергей Павлович, здесь живет?

- Здесь... Только их дома нету...

- Как нет? - с отчаянием, со слезами, не верила Мария Николаевна. - Где же он?

- Уж право... не знаю, - растерялась женщина. - Да что вы, барышня милая, бог с вами... Лица на вас нет!..

- Где же он? Где он? - умоляла Мария Николаевна.

- Ой, лихонько, - испугалась женщина, проникаясь настроением Марии Николаевны, - да как ушел с час, аль-бо с два, так и нету... Ой, да не ходили бы вы, барышня милая, - тараторила она, выскакивая на крыльцо, - на улице-то нехорошо уж больно... Глянь-ко притихло все как...

Вечерело.

Два милиционера добрались до угла, сняли с плеч винтовки и стали у забора по одну сторону угла и по другую. И когда Мария Николаевна пересекала следующую улицу, и там откуда-то взявшиеся два вооруженных человека отделились от забора и молчаливо заняли посты.

А она бежала к тюрьме, потому что некуда было больше бежать.

Не спрашивала себя зачем, а шла подгоняемая могучим инстинктом, обливаясь слезами, беспомощная и жалкая. Ни единой души не встретив, мимо наглухо замкнувшихся, черствых домов, выбрела на площадь, на крутой обрыв реки, против острога. Низким забором, жутким четырехугольником осела тюрьма.

Шла вперед, к темным полям, а оттуда, к ней, другая женщина.

Повстречались, взглянули, остановились и поняли.

И встречная обняла Марию Николаевну за плечи, тихонько повернула:

- Отойдем, голубка... гонют оттуда...

Отошли не спрашивая друг друга и сели у обрыва на лавочку, одинокие в сумерках вечера, как отставшие от пролета печальные птицы...

Незнакомые и разные - Мария Николаевна, жена начальника гарнизона, и просто Федосья, жена деповского смазчика, и вместе родные и близкие единым чувством, единым сердцем, - две измученные женщины смотрели скорбно на черный острог.

Темнело быстро, молчал проклятый город...

* * *

Мещанин Опенкин, старожил и домовладелец, обитал напротив ворот военного городка. И сейчас, завернувшись в тулуп, стоял за забором в своей ограде и, сквозь щель, терпеливо смотрел на улицу.

Больше всего он боялся, как бы не повредили заново сложенную дымовую трубу. И без хозяйского глаза в такую ночь свой дом и усадьбу оставить не мог. Потому и торчал на дворе уже с час, ожидая, что будет.

У ворот городка обычно маячил один часовой.

Теперь их было трое и ружья держали они в руках.

Глотала ночь последний слабый свет, поскрипывал морозец.

Недавно был слышен говор, выклики, движение солдат. Теперь и это стихло и над городом словно закрылась стеклянная крышка, отгородившая его от звуков.

Против этого затишья даже каленые нервы Опенкина боязливо настораживались. Что еще будет?..

Обернулся, удивился: за сараем небо расцветало огненным заревом.

"Где же горит?" - соображал Опенкин.

А медно-красный полог огня дышал и расширялся, как северное сияние. Уже пламя жгло тело города, а он все молчал, окованный

мертвым оцепенением. И, наконец, откуда-то с колокольни, сорвался несмело набатный, словно пробный удар, повторился еще и смолк, испуганный молчанием...

Освещались кровавым, зловещим блеском кирпичные корпуса и не было почему-то теперь часовых у ворот.

И внезапно, издали, со стороны тюрьмы, трескуче рассыпался ружейный залп... И, вдобавок, пощелкали одиночные выстрелы.

Опять замерло.

С тупым любопытством ожидал Опенкин.

От ворот городка отделились три фигуры, перебежали на сторону опенкинского дома и, хоронясь в тени, остановились как раз против щели. Стояли и один у другого поспешно срывали погоны. Потом убежали, оставив прислоненной к заплоту винтовку.

И вскоре, другие, темные фигуры, горбясь и пригибаясь, как призраки, заскользили вдоль стен.

Приостанавливались у раскрытых ворот городка и таяли в их мраке.

Вот крикнул кто-то, и Опенкин подскочил от оглушительно ахнувшего выстрела...

Ожила, пробудилась ночь, наконец-то развязался узел молчания.

Жиденько в начале, поднялось ура. Перекинулось подхваченное...

Шум окреп.

Ура расло, вливались новые глотки, разрастался грозный гул...

Ударил выстрел - потонул в человеческом реве.

Резко, перебивая голоса, как сорвавшийся с цепи, загрохотал пулемет и тут же стих, точно подавился.