Записки динозавра - Борис Штерн

Начинается схоластический диспут: можно ли погрузить в автобус дьявола?

Мнения разделяются. Ашот доказывает, что без дьявола ехать неинтересно. И жить тоже. Ему затыкают рот. Он обижается. Спрашивают Космонавта, не встречал ли он на Марсе вышеупомянутого господина или хотя бы какие-нибудь следы его жизнедеятельности, а тот отвечает, что в экспедиции был один странный случай: какая-то неопознанная нечистая сила выпила весь спирт из нераспечатанного флакона в корабельной аптечке.

Вот! Вот вам и доказательство! Я подаю протест: если моего дьявола не погрузят в автобус, то я выхожу из игры. Из принципиальных мировоззренческих соображений. Да-с! Дьявол – это важная философская категория, которая имеет под собой… и так далее.

Выслушав меня, мне идут навстречу.

Погрузка продолжается, а Владислава Николаевича все нет. Мальчишка в десантной фуфайке опять догнал нас, остановился у переднего колеса и снизу вверх с жадным любопытством разглядывает Космонавта. Я понимаю этого мальчишку – он не верит ни в Бога, ни в Черта, но верит в первого человека, ступившего на поверхность Марса.

Наконец появляется Владислав Николаевич. Человек с кобурой несет перед ним громадную корзину живых роз, а Владик так старомодно смущается, что даже мне становится за него неловко. Подумать только, этот человек руководит нашим время от времени взрывающимся учреждением без вывески, он тут Бог и Царь (когда Владик кем-то недоволен, то цедит сквозь зубы: «Иди гуляй», и провинившийся летит исправлять то, что он там натворил), иногда он даже повышает голос в высоких кабинетах, но в присутствии Татьяны его можно намазывать на хлеб и есть. Во-первых, корзина роз ей в подарок, да еще зимой – это чересчур; а во-вторых, для достижения желаемого эффекта Татьяне надо дарить розы пренебрежительно и грубо – Владислав Николаевич этого никогда не поймет. Он так же не годится Татьяне в мужья, как и его полная противоположность – циничный и молодой Дроздов. Этот, правда, дарил Татьяне розы пренебрежительно и грубо, и тоже ошибался, потому что Татьяне нужно дарить розы смущаясь и нежно… Они, дураки, никогда этого не поймут.

Кроме этих двух претендентов в мои внучатые зятья, я пока никого не наблюдаю, но если Татьяна сказала, что завтра выходит замуж, то ей можно верить.

Кто же из них?

Оба нехороши. Один – алкоголик, второй – старше Татьяны на тридцать лет. Если выбирать из двух зол, то какое меньше?..

Сейчас чья очередь грузить?

Опять моя.

– Д у ш у, – гружу я.

Со мной уже не спорят. И правильно делают.

19

А мы все не едем…

Мальчишка деловито помогает человеку с кобурой погрузить корзину роз в автобус, а потом неожиданно обращается ко мне:

– Юрий Васильевич, можно доехать с вами до водохранилища?

В том, что этот незнакомый мальчишка знает мое имя-отчество, нет ничего странного или сверхъестественного, меня все здесь знают – примелькался за сто лет. Удивляет, что мальчишка безошибочно определил субординацию в нашем автобусе и признал меня самым главным… главнее самого Космонавта. Значит, быть ему или подхалимом, или хомо сапиенсом в квадрате.

Я разрешаю, но мы все равно не едем.

– Что там еще? Почему стоим?

Оказывается, Владислав Николаевич уже не едет в Кузьминки. Он приносит нам свои извинения. Так и говорит: «Приношу вам свои извинения…» и жалостливо поглядывает на Татьяну. Та в ответ приносит ему свои сожаления: «Как же мы без вас, Владислав Николаевич?»

– А что стряслось? – спрашиваю я. – Учреждение без тебя развалится в выходные дни? Значит, мы на твой детский дом будем вкалывать, а ты – в кусты?

Нет, не в кусты, отвечает Владислав Николаевич. Ему только что позвонили из приемной президента Академии наук и срочно вызвали в Москву.

Все знают, зачем Владика вызывают в Москву, но помалкивают. Если вызывают, значит очередные анализы оказались нехорошими. Опять уложат в больницу. Будет он там до лета лежать и взглядом люстру раскачивать.

– А почему президент мне не позвонил? – обижаюсь я. – Подожди… Передашь ему записку.

Мне добывают клочок бумаги. Я пишу:

«Александр! Из-за твоего перевернутого портрета Мишу Чернолуцкого выгоняют с работы. Если не позвонишь Моргалу с протестом, я тебе этот культ личности никогда не прощу. Твой Юрий Васильевич».

Опять мне в спину кто-то смотрит. Я оглядываюсь. Это смотрит Софья Сергеевна, но она вне моих дьявольских подозрений. Она – ангел-хранитель своего мужа.

– Думаете, записка поможет? – очень сомневается Софья Сергеевна.

– Софа, мы с тобой потом поговорим…

Сегодня я все откладываю на потом, на потом… Завтра, не сейчас.

Владислав Николаевич, в последний раз вздохнув по Татьяне, уныло плетется к дверям учреждения, а человек с кобурой обгоняет его и открывает их. На месте Владика я сейчас наплевал бы на все учреждения, клиники и анализы, схватил бы Татьяну в охапку и уволок бы ее… нет, не в Кузьминки… а куда-нибудь на Чукотку, как ту японочку, чтобы никто не мешал. С розами он хорошо начал…

Но человек с кобурой уже закрыл за Владиком дверь, и одним женихом стало меньше. Ладно, не пропадем.

Наконец поехали.

Мальчишка устраивается на ступеньке рядом с водителем, достает из сумки толстенную книгу, из книги – какую-то цветную фотографию и протягивает Космонавту на предмет подписания автографа.

– Ну, ты даешь! – удивляется Космонавт, разглядывая свою персону в полной боевой выкладке на фоне восхода солнца над марсианским плато Скиапарелли. – Где взял? Даже у меня такой нет!

И ставит автограф наискось по марсианским камням и барханам.

Внимание, проезжаем мимо печенежкинского кладбища!

Как тут дела?

За полвека оно разрослось, раздалось вширь и скоро выползет на трассу. Что ж, медленно растущее и ухоженное кладбище есть верный показатель городского благополучия – значит, люди здесь живут, плодятся и умирают; значит, у нас в Печенежках полный порядок.

В сущности, что такое кладбище? Это удобное для общества место, куда перемещается труп, чтобы он никому не мешал. Когда я случайно заглядываю сюда, во мне тут же просыпается здоровый циник («Дед у меня ядовитый», – объясняет Татьяна) и начинает зубоскалить – наверно, потому, что лежать мне не здесь, а на кузьминкинском, мемориальном, рядом с женой. Там очень миленькое кладбище – всего на восемнадцать персон, и никого больше не хоронят; всех с музыкой тащат сюда, в Печенежки. Но меня похоронят там. Меня – можно. После меня там еще разрешат похоронить Владислава Николаевича и супружескую чету Чернолуцких… то есть последних из могикан, оставшихся в живых, когда шарахнуло.

Значит, с могилами получится перебор – я да ты, да мы с тобой – всего двадцать две.

Опять моя очередь грузить, но я уже ничего не могу придумать на «Д». На «Д» все слова закончились, мое время истекло.

– Я буду играть за вас, Юрий Васильевич, – предлагает мальчишка.

Замена!

Проигравших нет, меня не выгнали, а великодушно заменили. Теперь мой номер – восемь. Смена поколений. Отцов на детей. Пусть дедушка не плачет, его молодой дублер сейчас заделает всю редакцию. Пусть, пусть грузит, а я всю жизнь грузил и устал. Мне сейчас хочется смотреть на дорогу и думать о чем-нибудь таком… транс-цен-ден-таль-ном… вот и еще одно никому не нужное слово. В автобусе тепло, пахнет бензином, кофе и розами. Медленно загружаются дровосеки, депоненты, душевнобольные, далай-ламы, доберманы-пинчеры, датчане, доминиканцы, дагомейцы, и я начинаю засыпать.

Мне снятся какие-то чернявые дагомейцы…

Вдруг – тпру! Приехали.

20

При слове «дагомейцы» я просыпаюсь, протираю глаза и не могу сообразить, что происходит… Дорога впереди завалена бревнами и напоминает то ли вздыбленную лесопилку, то ли завал на танкоопасном направлении; к тому же бревна обильно политы грязью, и грязь, испаряясь, издает отвратительный аммиачный запах. В этих испарениях, как сонные мухи, бродят черные дагомейцы и почтительно разглядывают тушу убитого ими доисторического животного. Остальные чумазые собрались на обочине, пытаются развести костер и соскабливают с себя пригоршни вонючей грязи.

Ни черта не пойму…

Можно лишь догадаться, что лежащая на боку под слоем грязи безжизненная туша, была недавно живым бегающим автобусом, а эти грязные с головы до ног субъекты вовсе не африканцы, а наши летчики из березанского авиаотряда. Они не убивали автобус, а приехали на нем по нелетной погоде удить рыбу. Среди них неприлично чистенькими выглядят два милиционера и… конечно же!.. Оля Белкин. Он с таким виноватым видом дает показания толстому старшему сержанту милиции, будто именно он, Оля, только что устроил этот лесоповал и облил всех грязью.

До меня доносятся слова «смерч» и «стихийное бедствие»…

Значит, то, чего я ожидал с утра, должно было произойти именно здесь.

Все наши уже высыпали на трассу и принимают сердобольное участие в ликвидации последствий стихийного бедствия, лишь я один знаю, что это была не стихия. Тут действовал кто-то посильнее. Что ж, ОН выбрал для окончательной расплаты со мной неплохое местечко – переправу через Печенеговское водохранилище, а не какую-нибудь подворотню. Хотя лично я предпочел бы отдать ЕМУ душу чуть дальше, на железнодорожном переезде. Но и водохранилище – неплохо. Не люблю помирать в подворотнях.