Успеть до Господа Бога - Ханна Кралль

«Конечно нет. Ведь он не бил, не пинал, не издевался. Просто произносил: один, два, три, сто, сто один, тысяча, две тысячи, три тысячи, четыре тысячи, девять тысяч один… Сколько понадобится времени, чтобы досчитать до десяти тысяч? Десять тысяч секунд, неполных три часа. Но так как это были люди, значит, их надо было разделить, установить по порядку и т. д., следовательно, времени уходило больше. Ровно в четыре часа транспорт отходил, и его работа кончалась. Все это, впрочем, не имеет значения, — снова повторил ты, — не за это мы его осудили, а за деньги. Ему определили срок, к которому он должен был их принести: восемнадцать часов. Он вернулся с работы, двое наших ребят красили рядом дверь, чтобы следить за квартирой и подать сигнал. Он вернулся пунктуально; наши прождали два часа, потом постучали, он открыл им дверь…»

Она спросила: «Как, по-твоему, очень ли он боялся и долго ли все продолжалось?»

Ты угостил ее сигаретой и заверил, что тот не успел испугаться. Смерть была быстрой и легкой, гораздо более легкой, чем у сотен других.

«Зачем же он открыл им дверь? — спросила она. — Зачем вернулся? Он мог не приходить, скрыться. Зачем он вернулся домой?»

«Ему, видимо, и в голову не приходило, что предупреждение было серьезным. Что те евреи, которых он все время пересчитывал, которые так спокойно, без малейшего протеста, позволяют это делать, вот эти евреи смогут решиться на нечто подобное».

«Но он и так погиб бы, — возразила она. — Почему же вы не позволили ему умереть достойно, осмысленно, по-человечески… И вообще, имели ли вы право выбирать ему смерть?»

Лицо ее покрылось красными пятнами, руки дрожали, а ты старался проявить как можно больше терпения.

«Мы выбрали смерть не вашему отцу. Мы выбрали ее для себя и для тех шестидесяти тысяч евреев, которые еще оставались в живых. Смерть вашего отца была итогом такого выбора… Итогом прискорбным, неприятным, поверьте, мне и в самом деле неприятно…»

И еще. Неправда, что смерть вашего отца не имела смысла. Напротив. После того приговора не было ни одного случая отказа в деньгах на оружие.

Итак:

— Акция окончилась, ты выжил…

— В гетто оставалось шестьдесят тысяч евреев. Те, что остались, поняли и что такое «переселение», и что ждать больше нельзя. Мы постановили создать единую для всего гетто военную организацию, что, впрочем, было не так легко: люди не доверяли друг другу. Мы не верили сионистам, они нам; правда, теперь это не имело значения. Итак, была создана единая боевая организация ЖОБ.

Нас было пятьсот человек. В январе, однако, немцы опять провели акцию и из пятисот осталось восемьдесят. Во время январской акции люди впервые не шли на смерть добровольно. Мы пристрелили нескольких гитлеровцев на улицах Мурановской, Францисканской, Милой и Заменхофа — это были первые выстрелы в гетто, и они произвели сильное впечатление на арийской стороне, ведь они прозвучали до начала военных акций польского сопротивления. Владислав Шленгель, поэт, который и в гетто писал стихи и у которого был комплекс смиренной смерти, успел написать и об этих выстрелах. Стихотворение называлось «Контратака». Послушай:

…Немецкий Бог, ты слышишь,как молятся в своих домах евреи,в руках сжимая прутья, ломы.Дай, Господи, возможность нам сразитьсяи умереть мгновенно.Дай, Боже, перед смертьюрукам и зренью меткость.Пусть пламень наших пушекна Милой, Низкой, в Мурановерассыпется кровавыми цветами.Настала, наконец, для нас весна,и хмель борьбы нас возбуждает,дома и улицы Варшавы —лес партизанский нам…

Для уточнения добавлю, что «наших пушек», огонь из которых «рассыпался кровавыми цветами», было тогда в гетто всего десять. Это были пистолеты, которые мы получили от АЛ[23].

Группа Анелевича, когда ее отправили на Умшлагплац, была безоружна и начала драться просто кулаками. Группа Пельца, восемнадцатилетнего наборщика, отказалась идти в вагоны, и фон Оппен, комендант Треблинки, лично расстреляли их всех, шестьдесят человек, на месте. Помню, радиостанция им. Костюшки передавала тогда призывы к борьбе. Какая-то женщина все время кричала: «К оружию! К оружию!» — и ее крики передавались под грохот стрельбы. Мы тогда не могли понять, чем они там щелкают; а у нас — у нас было всего шестьдесят пистолетов от ППР[24] и от АК.

Знаешь, кто кричал? Рыся Ханин[25]. На радио в Куйбышеве она тогда читала военные сводки, стихи и воззвания. Говорит, не исключено, что это она звала вас к оружию… Но настоящими затворами там не щелкали. Рыся Ханин говорит, что на радио ничто так не звучит фальшиво, как подлинный звук…

Как-то Анелевич решил добыть еще один револьвер. Он убил на Милой охранника, но в тот же день прибыли немцы и в отместку забрали всех в районе улицы Заменхофа — от Милой до площади Мурановского. Несколько сотен человек. Мы были в ярости. Хотели его даже… Впрочем, ладно.

В здании, откуда немцы начали хватать людей, жил мой приятель, Энох Рус. (Именно его голос и решил вопрос о создании боевой организации: споры длились много часов, голосовали несколько раз, и все время получалось одинаковое количество «за» и «против». Наконец Энох изменил свое мнение, поднял руку, и было решено создать ЖОБ.)

У Эноха был сын. В начале войны мальчик заболел, необходимо было провести срочное переливание крови. Я дал свою, но сразу же после переливания ребенок умер. Наверное, развился шок, такое бывает. Энох не сказал ни слова, но с той поры избегал меня: как-никак, ведь моя кровь убила его сына. И вот, когда началась акция, он сказал мне: «Благодаря тебе мой сын умер по-человечески. Спасибо».

Мы тогда собирали оружие. Его перебрасывали нелегально с арийской стороны (деньги брали силой у разных организаций и частных лиц). Еще мы издавали газетки-листки, а наши девушки-связные развозили их по всей Польше…

— Сколько вы платили за револьвер?

— От трех до пятнадцати тысяч. Чем ближе к апрелю, тем дороже, спрос на рынке увеличивался.

— А сколько платили за укрывание еврея на арийской стороне?

— Две-пять тысяч. По-разному. В зависимости от того, насколько человек был похож на еврея, с акцентом ли говорил, мужчина или женщина.

— Значит, за один револьвер можно было укрыть одного человека на месяц. Или двоих, даже троих.

— Да, за один револьвер можно было и выкупить одного еврея.

— А если бы перед вами встал выбор — один револьвер или жизнь одного человека в течение месяца…

— Мы не ставили такого вопроса… Может, и хорошо, что не ставили.