Овидий в изгнании - Роман Львович Шмараков

мы должны судить намерения. В его мотивах не было ничего, кроме династических расчетов и столичного тщеславия. Он спас «Энеиду» не для нас с вами. Он это сделал исключительно для того, чтоб умереть не как его божественный отец, а в своей постели, расслабленный постыдной старческой немощью и с циничными шутками на губах.

Генподрядчик чуть не задохнулся от возмущения.

— …девять, десять, — проговорил он вслух. — Хорошо. Я не стану с вами спорить. Я нарисую одну картинку и постараюсь сделать это вашими глазами.

— Давайте, — согласился пасечник. — Моими глазами не часто рисуют картинки, и я, в общем, ничего не имею против этого неожиданного предприятия.

— Ну вот, извольте видеть. Хороший июльский день. Небо еще не такого кубового цвета, как будет недели через две; недалекий окоем замкнут давно знакомыми вещами, которые вы поливаете и окашиваете; белый налив поднимает и склоняет тяжелеющие ветви, общественная сорока вертится на крыше амбара, неровной каемкой крон тянется старый сад, с нежной, второго захода крапивой у корней, с комарами, ждущими чего-то на яблоках, и соседом в соломенной шляпе, окучивающим чистенькую картошку за забором; но вы не пойдете в сад, там тень… вы, жмурясь, сидите на солнце… пахнет розами… что еще растет у вас в палисаднике, что может пахнуть?

— Резеда, — сказал пасечник. — Табак душистый. Много чего.

— Ну вот, пахнет резедой и много чем. В беседке по столу, между очками и стаканом, ползает пчела по меду, капнутому на клеенку… скоро к этому нелогичному занятию присоединится еще одна… И эта поразительная, трижды благословенная тишина, это бессознательное умиление, эта Помона со вкусом первого поцелуя на розовых губах! И когда ваша рука тянется, чтобы развернуть книгу на том месте, где она давно разворачивается сама собою, и прочесть это:

Так пчелы в летний день, как солнце востечет

И трудолюбье их из улий извлечет,

Под чистым воздухом, приятно растворенным,

Летают по лугам, цветами испещренным, —

и когда это вызовет у вас сладкие слезы умиления, неужели вы не благословляете Господа сил за то, что он создал мир прекрасным и поселил в нем Вергилия, чтобы одарить эту красоту единственным, чего ей недоставало, — бессмертием? Воля ваша, — закончил Генподрядчик, одушевленный приливом желчи, — если плакать единственными слезами, приличными нашему возрасту, значит быть заодно с чернью — я лучше буду с чернью, чем с вами вместе буду судить Октавиана по намерениям!

— Хорошо, — примирительно сказал пасечник, — возможно, вы правы… оставим этот спор до лучших времен…

Но Генподрядчика было уже не остановить.

— Ваш, простите, подростковый максимализм, — отнесся он к пасечнику, — благодаря которому два дерева, вкушающие прелести растительной жизни в деревне — как там она у вас называется? — Нижние Верхи, и опасность для европейца лишиться основ своей идентичности оказываются на одной доске — это все равно как детское стремление спорить о том, если встретятся слон и тигр, кто победит! Что за инфантильность, в самом деле, извините мою резкость!

— В данном конкретном случае победит, разумеется, слон, — пробурчал пасечник, — но, вообще говоря, та подмена тезиса, которую вы совершили…

Генподрядчик остановился, удивленный.

— Извините, я отвлекусь от темы. Насколько я понял по вашему тону, в описанном конфликте вы безусловно поставили бы на слона десять к одному. Могу я спросить о причинах вашей убежденности, если вы не склонны считать ее самоочевидной?

— Разумеется, слон победит, — досадливо повторил тот, отмахиваясь от праздного вопроса. — Побеждает тот, у кого шланг. А он в данном случае у слона. Под названьем хобот.

Генподрядчик посмотрел на строптивого пасечника с воспрянувшим интересом.

— Видимо, наша жизнь протекала в совсем разных сферах, — мягко проговорил он. — Во всяком случае, в моей мне никогда не сообщали, что шланг — залог победы, иначе я, возможно, добился бы в жизни большего. Не осветите ли вы этот вопрос, чтобы придать нашей беседе еще более поучительности.

— Если вы не иронизируете…

— Помилуйте, какое там! Я искренне заинтересован…

— Мне об этом рассказывал сосед по деревне. Он в ресторане работает. Брал у меня мед и сидел подолгу. Пили чай, я его угощал медом сотовым, и он повествовал о своем житье-бытье. Рассказчик он отменный, и про шланг он мне изложил. Но это надо издалека начинать…

— Сколько угодно. У меня рабочий день через два часа заканчивается, так что я в вашем распоряжении.

— Ну, хорошо. Хозяина его ресторана зовут Денисом Ивановичем, по его рассказам — замечательный человек. Из его судьбы, говорит, можно было бы романов пять-шесть накрошить, если перемежать лирическими отступлениями. Между прочим, рассказывал он, как Денис Иванович открыл свое дело.

Был он когда-то официантом. Работала у них в официантках красивая девушка. Классически красивая. Красивые женщины, как известно, составляют одну из главных причин текучести кадров вообще и в сфере обслуживания особенно. Она как-то мало говорила, лишь прикрывала глаза и улыбалась сама себе, и это позволяло недоброжелателям говорить о ее недалеком уме; как бы там ни было, она более чем знала о своей красоте и блюла ее в благоразумной строгости, и все ждали, кому хватит предприимчивости одолеть это благоразумие. Но вышло иначе.

Был у них табельный день ностальгических обедов. Это мероприятие, доказывающее проницательность администрации, проходило раз в две недели для людей с опытом сознательной еды в советское время и включало известный набор радостей перистальтики: от сметаны с сахаром, занимающей треть граненого стакана, болгарских маринованных огурчиков и яйца с майонезом, до жареного хвоста анонимной рыбы, крабов «СНАТКА», компота из персиков фирмы «Глобус», с девицей, выглядывающей из окошка, чтобы приветствовать отечественных персикоедов скромным полевым цветком, запеканки с макаронами, беспорядочно торчащими во все стороны, булочек с шоколадной глазурью, трескающейся и осыпающейся при нажиме, как фресковая живопись при неудачной реставрации, и, безусловно, спинки минтая, подававшейся под тему приближения из «Челюстей». Если кто-нибудь думает, что это пустяки и вычуры, то пусть посмотрит на состоявшегося мужчину средних лет, который громко плачет в глазунью, которой от слез его соленых все глазыньки повыело. Нет, дорогие товарищи, память вкуса — это страшная вещь, с ней бессилен сладить разум! Это вам не трава емшан, тут дело почище! Увидев, что раза в две недели мало, вывесили объявление, что по просьбам сормовских рабочих ностальгические трапезы будут проводиться еженедельно, и заказали набор скатертей с фигурными синими надписями: «Долой бывшую ёлку» и «Буря — это движение самих масс».

И вот один мужик, мирно начав вечер салатом из овощей, безвременно увядших, как элегический герой, и сосисками с кусочком черного хлеба, вдруг потребовал бычков в томате. И тут выяснилось, что они не заложены в проект, — как это можно было!