Люди божьи собаки - Владимир Хилькевич

Матери новость про селедку не сразу сказали, а когда сказали — не поверила, лучшей подруге Насте Грищихе в лицо плюнула. Когда Настя отшатнулась от нее, побелелой, обтерлась подолом домотканой юбки и проговорила: «Ну тебя, придурковатую», мать, глядя ей вслед, даже ногами затопала от нахлынувшей злости. И тоже повернулась, и подбегом отправилась к себе на загуменье — ей захотелось немедленно мстить. Не важно, кому именно — Грищихе, а через нее и тем людям на рынке, которые мордовали ее сына. Или Настиным домашним, или кому-то еще на селе. Ей было не жаль в эту минуту ни-ко-го, захлестнула обида. Почему так плохо выходило со всеми ее детьми? Кому она сделала что плохое и кто ей за что мстит? Разбираться с этим сейчас было некогда, да и разве на это короткого дня хватит? Всей жизни не хватает, надо просить умного человека со стороны, чтобы вгляделся, вдумался и сказал. Со стороны всегда виднее, потому что принимается в зачет только главное, а когда сам — тогда для тебя все главное, ничего в собственной жизни второстепенным не назовешь.

На загуменье долго ползала на четвереньках, пока не нашла какую-то одну ей ведомую травку. Принесла ее в дом, мелко нарезала старым щербатым ножом, который отыскала в ящике под столом. И бросила резанку в отживший свое горшок с выбитым боком, мирно дремавший на заборе. Потом вскарабкалась по шаткой лесенке на чердак, сняла три толстые паутины вместе с большими черными пауками — похватала их пригоршней, не дала убежать, подавила живцом в руках до черного сока и положила все в тот же ущербный горшок. Долго и сосредоточенно шептала над ним, зловеще согнувшись к земле, а когда выпрямилась, глаза ее светились недобрым светом. Загуменьями прошла, крадучись, к огороду Грищихи. Размахнувшись, бросила свое колдовство за забор. И вытерла насухо руки о высокую траву.

Через два дня Татьянка услышала, как Настя на улице жаловалась бабам, что сын ее меньший кричит ночами во сне. Разбудят — смотрит широкими глазами, ничего не понимает.

Плакала Настя, и отпустило сердце у Татьянки. Не хотела она подруге в дом такой беды, раздумалась. Недолго собираясь, опять полезла на чердак, на этот раз отыскала там старую, пыльную паутину с высохшим паучком, крепкими пальцами перемолола его с бывшими его жизненными нитями, закатала в хлебный мякиш и отнесла шарик подруге. И еще присоветовала ей снять с мальчонки трусы, вывернуть и тыльной стороной стереть ему испуг с лица. Настя все сразу исправно и выполнила. Шарик ее сын равнодушно разжевал и проглотил и флегматично подставил лицо под изнанку своих же трусов. Провожая, Настя рассказала подробности:

— Это ж костер за селом жгли вечером, с Ваником Маниным. А Гаврюша шел коней пасти, в ночное. Захотел пошутить над этими малыми сцикунами. Вывернул тулуп и пополз по траве, медведь медведем. А темно было. Дети есть дети. Крик подняли — в селе слышно было. А идти и силы уже не имели, на руках принесли. Ваник окриял, а мой по ночам мучается.

— Ничего, должно помочь. Пусть Бог боронит.

— Спасибочки, Татьянка. Я уже думала, колдовство. Пошла посмотрела рожь — заломов нету. Татьянка, а ты же шепты знаешь, пошепчи.

— Я от испуга не ведаю. Тольки против сглазу.

— А вот же Г аврила и сглазил своими косыми бельмами. Пошепчи, золотко. Я тебе десяток яиц дам. А?

Татьянка пожала плечами, вернулась. Поглядела на растерянно улыбнувшегося мальчугана, который не успел натянуть на себя трусы.

— Тогда налей воды в бутылку. Можно из ведра, ага. Только посуда должна быть чистая, смотри.

Сама сбегала домой и вернулась с серебряным крестиком, достался от матери. Настя быстро налила водой поллитровку из-под лимонада. Татьянка махнула на подругу: сядь, не мешай. Отпила глоток — оказала воде свое уважение. Взяла со стола жестяную кружку с оттопыренным ухом, отошла к двери. Через дверную ручку отлила из бутылки немного в кружку, окунула туда крестик, потом вылила воду из кружки обратно в поллитровку и склонилась над ней, поднеся горлышко к самым губам.

— Царица Водица. Морская криница. Красная девица. Божья помощница. Река великая! Катишься ты, водица, по дням, по ночам, из-под гор высоких, из-под ясных звезд, подмываешь берега крутые, пески желтые, колоды старые, травы шелковые. Вымываешь сырые коренья, белые каменья. Очищаешь царей, королей и весь род людской. Отмой и исцели раба божьего Даньку… Данилу — от сглаза одноглазого, от карого и ярого. От бельма белого, от подумного и подглядного, от приговорного и злого, набродного, завистного. От водяного и суховейного, от сквозного и светового, панского и цыганского, вдовиного и вдовцова, Гаврилиного и Теклиного, мужского и женского, от старых стариков и молодых хлопцев. От болючего, от ломучего, крученого.

Идите вы, сглазы, на белые мхи, на болоты, на никлые лозы, на гнилые колоды, на сухие леса, желтые пески, на некрещенную землю, где солнце не греет, люди не ходят…

Подула несколько раз в горлышко бутылки. Подошла к Даньке, полудремавшему на полатях у печки, перекрестила его:

— Господи Боже, Иисусе Всевышний, Христосе милостивый и праведный. Исцели дитя невинное, поклади десницу свою врачующую на голову его, освободи его косточки и жилочки, кровушку и мысли его от испуга черного, от страха гнетущего. Чистое оно, дитя, чистое, спаси его. Аминь.

Настя только головой удивленно качала, глядя на нее испуганно и неверяще.

— На, возьми эту воду заговоренную. Три дня пусть пьет. Скажи — лекарство. И три дня никому ничего не давай — ни соли, ни спичек, ни хлеба.

На том и расстались. И досадно было Татьянке, что это не ее умение накануне силу показало, и радостно, что греха на ней за дитя нету.

Наутро прибежала Настя — довольная, улыбается.

— А моя же ты Танечка, спасибую, золотко. Как рукой хворь сняло. Спал спокойненько всю ноченьку. Спасибо, вот спасибо! Я колбаски и яечек принесла, дай тебе Бог здоровейка.

И тут же пожаловалась по секрету, что откуда ни возьмись вскочил у нее на том самом месте, на котором сидят, здоровенный чирей, да такой злющий, что день-деньской должна на ногах проводить, потому что можно только или лежать, или стоять. Пришлось Татьяне скрепя сердце тот самый чирей на стыдном месте подруги и лечить, вспоминая неудобным словом свое горшочное колдовство.

Помирились подруги. А Мышка… Скоро про него брат Кузьма все подтвердил.

Когда старший брат подтвердил ей про Мышку, стала мать думу думать. Поняла, что к чему, — послала Лёдика за Михалом. Тот жил отдельно, с женой и ребятами — двое было у него. Пришел не сразу, отвык подчиняться, но пришел.

— Голодаешь? — спросила мать.

И что бы он ей ни ответил, она наверняка знала, что голодает. Он всегда голодал, это от войны осталось.

Все тогда было, в войну — и кровавые поносы, и зимы напролет, когда спасались только тем, что лежали на полатях недвижимо, чтобы последние силы в себе не жечь. И ночи бессонные, когда неизвестно было, услышит ли Всевышний твою материнскую молитву о детях. Весной, на севе, резали сэкономленную семенную картофелину на дольки, а то садили одни картофельные очистки с глазками в глухих местах огорода, не мотыжа по краям гряды сорную траву — пусть видит пришлый человек, что огороды в запустении и вряд ли там поживишься.

На всю жизнь запомнился ее детям хлеб из гниловатой, перемерзшей картошки с примесью желудей, оттого горький. И грибы они после есть не могли еще долго — опротивели за войну, пустые. Свеклу сырую грызли. Иногда выпаривали ее и пили со сладковатой патокой чай.

Изредка отец приносил ей из партизан пойманного петлей зверька или горсть орехов, но в отрядах сплошь голодали сами, много принести не получалось. Однажды прислал передачу с разведкой, которой было по дороге. Разведка при занавешенных окнах хлебала несладкий травяной чай, и запах зверобоя разбудил Мышку. Он поднял взлохмаченную голову с полатей и спросил:

— А дядьки весь хлеб не съедят?

Дядьки мрачновато посмеялись, и Мышка на некоторое время стал популярной у отрядников личностью.

Пробовали они кусок колхозной земли брать. Но при разделе бригадного добра, затеянном по команде немцев, лошади им не досталось. Дележка обидная вышла, нервная. Припомнили друг другу, кто активистом был, кто колхоз этот организовал, кто на кого доносы в НКВД писал, — одним словом, разругались подловато и недобро. И повисла над селом нешуточная угроза сведения давних счетов. Благо, было чьими руками сводить: полицейские, свои и пришлые, жили в клубе, а в соседних больших деревнях вдоль Варшавки гарнизонами стояли немцы.

Однако ночью село услышало, как за околицей сначала один раз, потом другой и третий, гулко и дерзко стрельнула русская трехлинейка — нарочно дали о себе знать партизаны. И горлопаны присмирели, подобрали языки. Намек они поняли правильно.