Четырнадцать мгновений бармена - Валентин Одоевский

в этом же костюме. Всё с такими же усталыми, красными от недосыпа, но такими красивыми и добрыми глазами, за печалью которых читается фраза — «я — счастлива!».

Вертухай

В нашей стране так много людей в погонах, что складывается чувство, будто вся страна — сплошной военный лагерь. Настолько милитаризованы все ведомства. Ну, или, хотя бы, большинство уж точно.

Одним из немногих «райских уголков», где можно было не видеть ни полицейских, ни прочих «погонников» — был наш бар. И то сюда, время от времени, заглядывали разные силовики. Как правило, с целью что-то быстро купить и забрать с собой. В основном, конечно же, стражи порядка.

На моей памяти, по крайней мере сколько я работаю, к нам лишь раз заходил военный — лётчик по имени Анатолий. Вроде как, я раньше про него уже рассказывал.

Но, как известно, раз на раз не приходится.

Однажды на пороге нашего заведения появился человек в форме. Я даже сначала не понял кто это — полицейский или очередной какой-то военный? В тёмно-синем кителе с золотыми погонами, на каждом из которых было по одному… бордовому, красным этот цвет трудно было назвать, просвету, и по три золотые звёздочки. Под кителем сияла белая рубашка, форменный галстук. Сам обладатель этой формы был молодой человек, однако, молодость можно было увидеть лишь по глазам и то еле-еле… Лицо уже начало покрывать морщинами, было немного отёкшим. Когда он снял фуражку, то я увидел его седеющие короткие волосы. Кое-где всё ещё оставался их прежний буроватый цвет.

Он сел на барный стул перед моей стойкой, положил фуражку и сказал грубым прокуренным голосом:

— Водки…

Я поспешил уточнить:

— Вам какой? У нас много марок и видов.

Гость посмотрел на меня уставшим взглядом и отрешённо произнёс:

— Да хоть какой, мне всё равно!..

Он облокотился на стойку и сказал уже тише, от чего его голос казался грубее и даже, я бы сказал, страшнее:

— Гуляю я сегодня, дружище, понимаешь?

— Понимаю, — ответил я и, поставив перед ним рюмку на сто грамм, наполнил её из крайней бутылки, что стояла на полке.

Он поднял рюмку, взглянул на меня исподлобья и пробормотал:

— Ну, за свободу!

Водка мгновенно утекла в его горло, а рюмка вернулась на стойку, чтоб наполниться вновь.

Я всё не решался ничего ответить или спросить, хотя один вопрос, чисто из любопытства, терзал мою голову.

По мере того, как наш старлей пил, пуговицы на его кителе одна за одной всё расстёгивались и расстёгивались, а галстук постепенно опускался от шеи.

— Простите, — наконец, решился спросить я, — а вы — полицейский?

Он усмехнулся, беря вновь наполнившуюся рюмку:

— Не-а!

— А кто же вы?

— Хех!

Жгучая жидкость снова утекла в него.

— Да никто я уже, дружище! — ответил он. — Человек я. Хотя… я уже и сам толком не пойму, могу ли я таковым себя считать?..

— Неужели так всё плохо?

— Да как тут сказать…

Он замялся.

— По крайней мере, сегодня у меня точно всё очень даже хо-ро-шо! Вот что я определённо знаю…

— А что празднуете?

— Уволился я наконец-то!

При этих словах в его глазах появилась радость, ибо они сверкнули, а лицо на мгновение озарила улыбка.

— Поздравляю! — учтиво сказал я, подливая водки. — А откуда, если не секрет?

Старлей заметно помрачнел, лицо его слегка побледнело. Он опустошил рюмку и угрюмо ответил:

— Из зоны. Вертухаем я был.

— Вы тюрьму охраняли? — не поняв, спросил я.

— Ну, грубо говоря, да. Во ФСИН я служил, вот…

— Тогда понятно, почему у вас такой праздник, раз вы уволились оттуда.

— Хех, друг, что тебе понятно?

Он закашлялся и уже сам взял бутылку, подливая себе горячительного.

— Пол жизни, считай, на свалку. Приходишь в институт, думаешь, вот — какая у меня благородная цель! Да, не уважают! Да, обделяют! Зато как я сам гордится буду! Ой, какой я баран был, ты бы знал… Да мне бы тогда это знать… В институте тебе рассказывают всё по книжкам всяким там, про то, что трудно, но как почётно! Ты выпускаешься весь такой окрылённый — ещё бы — ты ж специалист, всё знаешь, все экзамены сдал хорошо! У тебя идея по жизни есть, в конце концов! Ты понимаешь, что нужен стране, что она тебя не бросит!

Он залпом опустошил рюмку и, громко поставив её на стойку, продолжил сделав голос чуть ниже и мрачнее:

— Ага, щас!.. нужен ты ей сто лет… не бросит…, да она и не поддерживала даже… Приезжаешь на место службы, думая, что сейчас тебе всё выдадут, начнёшь служить нормально. А нет! Сразу в лоб говорят, мол, нужна форма по размеру да поновее — покупай за свой счёт. И не волнует никого, что ты начинаешь им твердить про гособеспечение и прочий бред, что тебе лепетали в институте пять лет напролёт. Над тобой просто смеются, посылают матом и говорят, что я сумасшедший какой-то из сказки. Ну, думал я, ладно, хотя бы зарплата с премией неплохая выходит… ага… вот только никто не помнит, когда же второй пункт платили последний раз-то?.. Думаешь, что же за дела тут творятся? Почему всё так, почему нас так обделяют? Вон, армия, менты — всё у них в шоколаде — стоят только, стебутся над нами, потому что мы выглядим червяками на фоне них. Ну а сама служба… хочешь отдохнуть на выходных? — а не пойти бы тебе на хуй — вызывают! Отпуск? Что это вообще такое? Дурак что ли? Пытаешься заставить младших инспекторов, ну, рядовых, сержантов работать как следует — покивают у тебя перед лицом, козырнут…, а сами опять бухать уходят…

Старлей нервно усмехнулся.

— Потом и я стал с ними, от безысходности, выпивать…

— Почему же от безысходности?

— Да потому что ты понимаешь спустя пару месяцев, что твоя идея, твои знания, да ты сам никому на хуй не нужен! Ты просто расходный материал, который с оружием в руках смотрит за другим расходным материалом. И я не преувеличиваю. Пытаешься как-то помочь зекам — начальство чмырить начинает. Доложишь о том, что видел, как твои сослуживцы или подчинённые избивают кого-то — и начальство, и эти же сослуживцы задерут. Такое ощущение, что если ты каждый день контактируешь с заключёнными, то перестаёшь быть человеком. Да я и сам-то уже не пойму человек я или нет? Страдать от алкоголизма в двадцать семь лет, по-твоему, нормально? А от депрессии?

Я медлил с ответом, но он его и не ждал.

— Да чего ты думаешь —