Конец "Зимней грозы" - Георгий Ключарев

— Как знаете, помначштаба, — обиженно буркнул тот.

— Ну будет, Орлик! — примирительно сказал Кочергин. — Знаю, тяжелый был день. Организуйте отдых экипажей, а я тем временем потолкую с вашим комвзвода.

— Есть момент языки помозолить, валяйте! — бросил, поворачиваясь, Орлик.

Оставшись вдвоем, они взобрались сбоку на моторный отсек семидесятки, оперлись спинами о башню и поставили согнутые ноги на гусеницу. Шаги смолкли и, охваченные масляным теплом, оба в их удобном, покойном положении долго не хотели нарушать тишину леса. Он жил какой-то своей жизнью. Тихо шептались кроны деревьев, местами с шорохом осыпался снег. В кустарнике послышался короткий настораживающий шум, потом все замерло. Казалось, совсем далеко неуверенно мигнула немецкая осветительная ракета, на мгновение вырубив из мрака ближайшие заросли орешника и стволы деревьев. Потом снова разлилась темнота, замкнувшая крошечное белесое пространство у ног.

— Вы, помначштаба, на Орлика не серчайте, — нарушил молчание Николенко. — Я тоже к нему не сразу привык. Вроде бы занозистый и осторожный чересчур. Но как немца вокруг пальца обводит! Хитер немец, во как хитер! А Николая не перехитрит, нет. Толковый командир! Сегодня мы преследованием увлеклись, так батарею немецкую и проглядели. Две машины — как не бывало, две подбиты. А он представить не может, как это немец его подловил?..

— А как с Тракторного начинали? Расскажите!

— Мы там как раз ко времени подоспели. Но начинали, по совести, не мы, а девчата.

— Как так девчата?

— Зенитчицы. Они немецкие танки первыми приметили. Степь. Далеко видать. У зениток, сами знаете, и дальность, и точность — во! Шарахнули девчата по танкам сразу, как показались. Мы тут прямо из заводских ворот и через Сухую Мечетку — овраг такой глубокий. Его прошли, выбрались на бровку, а перед нами немцы. Лоб в лоб. Если бы не зенитчицы, не успеть бы нам ко времени!

— А дальше?

— Немцы в Рынке уже. Поселок такой, вроде пригорода сталинградского. Там уличные бои были, страсть!

Ну и их положили тоже! Танков пожгли порядком, а о мотоциклетчиках и говорить нечего.

— Без пехоты дрались?

— Была пехота, но на наших машинах рабочие Тракторного пошли. Дружина. Почище пехоты дрались, хоть и не в форме. Как в гражданскую! Двадцать шестого августа, когда мы Рынок тот отбивали, Орлик спас меня. В мою машину много попаданий было, раздолбали всю. Выбрались мы. В кювет залегли. Пулеметы сняли, а двое с пистолетами. Вижу, немецкие танки слева через кювет идут. Один, другой. А третий начал на нем крутиться, и крик оттуда нечеловеческий! Не то вой, не то визг… Поняли, давят нас. Смотрю, действительно накренился, одной гусеницей по кювету, другой по верху и все ближе, ближе. Мало, из пулеметов чешет так, что кругом земля летит, глаза забило: сверху фашисты с автоматами. Один из люка торчит, а другой в открытую, на броне. Одной рукой за башню держится, другой вдоль кювета строчит… Наши не выдерживают, вскакивают и тут же, на согнутых, обратно валятся.

Николенко вдруг будто задохнулся. Жадно втянул воздух раз, другой. Помолчав, заговорил:

— Ну, думаю, все, конец! Никак не могу тех, на броне, из танкового «Дегтярева» достать. Черные такие, в пилотках. Бью по ним, а им хоть что. А танк уже рядом!.. И тут тридцатьчетверка с ходу в бок, который выше был, как его долбанет! И не приметили, откуда взялась! Как с неба свалилась. Опрокинулся немецкий танк. А из тридцатьчетверки Орлик спрыгивает. Оказывается, у нее от удара трак лопнул и гусеница упала…

— А потом? Без гусеницы…

— Был момент разбитый трак новым заменить, двумя экипажами гусеницу на место вмиг поставили.

— Под огнем?

— В общем-то, да, но два танка немецких, что прорвались, уже горели, и оттуда, слышу, наши «ура!» кричат. Переливается это «ура!» то тише, то громче, как песня. Передышка вышла… А потом совсем отбили Рынок. Ночь за ним в балке провели, вперемешку с немецкими танками…

— Как это? — не понял Кочергин. — Вперемешку?

— Утром разобрались, как светать стало… Они нас за своих принимали, а мы их за своих.

— Представляю… Разобрались?!

— Да, было дело, — тихо добавил Николенко, — я после этого в госпиталь попал, и там довелось с Колей свидеться. Его снайперская пуля с плеча до бедра прошла!.. Выписываться вместе посчастливилось. Теперь решили всю войну не расставаться! Знающий командир. Шутник, пофорсить иногда любит, как давеча, но своих ребят не даст в обиду! Ни немцам, ни кому другому, коли что.

— Николенко, где ты там, давай-ка сюда! — раздался издалека окрик, приглушенный урчанием танковых моторов, которые один за другим начали постукивать на малом газу. Подбежали двое танкистов.

— Младший лейтенант!.. Вас комроты ищет, оборону занимать надо. Солдаты окопались уже, — крикнул один из них, взбираясь на танк и открывая башенный люк.

Оттолкнувшись, Николенко и Кочергин спрыгнули на землю.

— До скорого, помначштаба! — оглянулся на бегу командир взвода. — Моя машина «двадцать четыре».

«Ну и характерец у этого Орлика, — досадовал Кочергин. — Ведь назло без меня управился. В дурачках оставил!»

В поставленной перед корпусом генерала Вольского простой и ясной задаче: немедленно ликвидировать плацдарм противника на Дону и спихнуть немцев в реку с крохотного на крупномасштабных оперативных картах клочка левого берега на траверсе Рычковского, танковым частям, по существу, отводилась роль штурмовой артиллерии. Их задача вместе с ограничением самостоятельности вроде бы упрощалась, но танкисты корпуса по сравнению с другими участниками боев на плацдарме у Дона оказались в самом невыгодном положении. Боевые подразделения танковых полков сразу же все были введены в Немковский лес. Группы танков при поддержке артиллеристов и минометчиков сопровождали огнем батальоны бригады, пробивавшиеся к берегу Дона. Дело подвигалось медленно. Немцы, упорно цепляясь за каждую пядь плацдарма, оказывали стойкое сопротивление. Они умело использовали преимущество обороняющихся в густом, изрытом оврагами, болотистом лесу. Танки в нем были малоподвижны и слепы. Полк Бережнова нес чувствительные потери в людях и технике. Только часть машин возвращалась на передовую из круглосуточно работавшей РТО. Кочергину приходилось подготавливать и вместе с саперами прокладывать на местности маршруты движения танков, а потом обеспечивать боевое охранение флангов. Всему предшествовала разведка, в которой он сам, как правило, принимал участие.

Командир полка, постоянно оставаясь в Немках, взаимодействовал с высшими командирами и штабами. С передним краем он связывался посредством полевого телефона и рации, но все чаще вызывал для этого помощника начальника штаба, кроме которого в штабе полка никого не было и не предвиделось быть. Получив нужное ему донесение, подполковник тут же отправлял лейтенанта обратно с разного рода распоряжениями и приказами. Тяжело приходилось.

Журнал боевых действий нерегулярно заполнялся лаконичными записями, однообразие которых скрывало подлинный драматизм боев в лесных чащобах. Карту лейтенант вообще вести перестал. Обстановка этого пока особенно и не требовала, иначе хоть пропадай! А тут новая беда: все стало буквально валиться из рук, так его скрутило внезапное, сокрушительное чувство. Оно властно требовало выхода… «Сначала не чуял в девчонке беды, потом задурил не на шутку», — звучала в памяти навязчивая мелодия. И действительно, Настина изба в Немках все более тянула заглянуть «на минутку». На подходе, злясь на себя, утишал учащенное сердцебиение, внушая, что вот нет ее дома, не застанет. А она, казалось, перестала отлучаться и первая, будто у окошка поджидала, открывала ему дверь в сенцы. Странно, они не находили нужных слов и, торопясь, только счастливо улыбались друг другу, пока Настя, зардевшись, совала мотавшему головой лейтенанту ломоть душистого подового хлеба с розоватой пластиной сала или несколько крупных яблок, глянцевито светившихся восковой полупрозрачной кожицей. Слова, конечно, были, но не к случаю. Пустые, дежурные.

Намаявшись за день, когда, тяжело преодолевая навязчивую дремоту, подыскивал, где бы прикорнуть: в танке ли, в полуторке, или просто на охапке сухих листьев в незаснеженной свежей воронке, завернувшись в плащ-палатку, — Кочергин согревался тем, что вот теперь наконец чуть побудет с ней наедине. Он мысленно гладил ее чистый лоб под темными, туго стянутыми на затылке волосами, расчесанными прямым пробором, высоко вскинутые брови, целовал чуть миндалевидные смутные глаза. И немного дерзкое, со смешинкой лицо степнячки становилось не только зримым, но осязаемым, и слышался низкий, грудной голос и взрывчатый смех, который Настя обрывала, прикрыв пухлые губы ладошкой. И одновременно слышался недобрый шум заснеженных крон, гул и шорох шатающегося по враждебному лесу ветра. Ознобная дрожь не позволяла кануть в пучину сна, и раз от раза видения становились смелее. Жизнь требовала своего. Что у них общего с Настей, вдруг трезво недоумевал он потом. И тут же гнал непрошеные мысли. И Таня, фотографию которой так давно и бережно хранил, незаметно становилась не больше чем воспоминанием. А у кого нет таких воспоминаний?