Приступить к ликвидации (сборник) - Эдуард Хруцкий

– Значит, кровью хотел замазаться? Чьей кровью? Ты бы лучше на фронт пошел, немного своей отцедил. Совсем немного. Значит, так, кто такой Андрей?

– Это человек, это человек…

– Я сам вижу, что не жираф. Кто он?

– Дядя мой имеет с ним дело.

– Кто дядя?

– Адвокат. Розанов его фамилия. Они у него дома живут, в Кунцеве.

– Ты, Игорь, молодец, – сказал Иван Александрович, с удовольствием глядя на Муравьева. – Вот только глаз он тебе подбил. Но ничего, намажь бодягой, пройдет.

Глаз Муравьева даже в тусклом свете лампы отливал угрожающей синевой.

– Иди, Игорь, работай с ними, узнай все про дядю Розанова.

Муравьев ушел. Данилов встал из-за стола, пересел на диван. Ему очень хотелось снять сапоги, вытянуть ноги и сидеть бездумно, чувствуя, как усталость постепенно покидает тело. А всего лучше закрыть глаза и задремать хоть ненамного, ненадолго. И чтобы сны пришли непонятно-ласковые, как в детстве.

До чего же смешно, что именно тогда, когда человек счастливее всего, ему так хочется переменить жизнь. Зачем стараться быстрее взрослеть? Прибавлять года, часами у зеркала искать на губе первый пушок усов. Зачем? Все равно самое доброе и прекрасное люди оставляют в детстве. Только в нем в мире столько красок, только в нем столько любви. Неужели в детстве он мог представить, что будет сидеть в этой маленькой комнате со столом, диваном, пузатым сейфом и картой на стене? Нет. Он-то тогда знал точно, что будет моряком или на худой конец авиатором, как знаменитый Сережа Уточкин.

Данилов даже услышал голос, поющий модную в те годы песенку:

Если бы я был Уточкин Сережа,Полетел бы я, конечно, тоже,Полетел бы я повыше крыши,На манер большой летучей мыши…

Вот и все, что осталось у него от счастья. Старенький, прыгающий мотивчик, его хрипели все граммофонные трубы; желтая, твердого картона фотография матери и щемящая грусть, которая приходит к людям, так и не нашедшим счастья. Но закрывать глаза было нельзя. Потому что дел многовато накопилось.

Конечно, им сегодня повезло. Бывает такое слепое везение. Ох уж эта блатная романтика. Кровью им надо обязательно повязаться. Впрочем, не романтика это. Нет. Окропились кровушкой, значит, молчат на допросе оба. Господи, сколько же сволочи на свете! С ножами, пистолетами, дубинками. Гадость и гниль! А к тебе мысли о детстве лезут. И Данилов вспомнил, как, войдя в соседнюю комнату, он увидел застывшее от ненависти лицо Никитина и его пудовый кулак, словно молоток лежащий на столе.

– Не могу, товарищ подполковник, – скрипнул он зубами, – разрешите выйти.

– Иди. – Данилов сел на край стола, достал папиросу.

– Дешевку куришь, начальник. Я ниже «Казбека» не опускаюсь.

Тот, кого Розанов называл Андреем, сидел на стуле свободно, с профессиональной кабацкой небрежностью.

Данилов молча курил, разглядывая его. Потом встал, ткнул окурок в пепельницу.

– Тебе пальцы откатали? – спросил он.

– Да.

– Значит, через два, может, три часа мы будем знать о тебе все. Я думаю, за тобой много чего числится. На высшую меру как раз хватит.

– А ты меня, начальник, не пугай.

– А я тебя и не пугаю. Я для чего веду нашу неспешную беседу? Чтобы ты понял, сколько еще жить осталось. И не смотри на меня так. Твои показания нам нужны для формальности. Виктор наговорил столько, что нам этого вполне достаточно. Тебя сейчас в камеру отведут, так ты подумай по дороге, один пойдешь в трибунал или с компанией.

– А если я скажу все, – задержанный, прищурившись, глядел на него, – будет мне послабление?

– Ты что, впервые на допросе? Нет у меня права смягчать или ужесточать приговор. У меня есть одно право: написать, как ты себя вел на предварительном следствии. Оказал помощь или нет. Но помни – и это шанс. Маленький, еле видимый, но шанс.

Задержанный молчал. Пальцы его побелели, так плотно он сжал руками сиденье стула.

– Думай. А я пойду. Только не мотай нервы моим людям. Они сегодня водку, как ты, не пили, они работали.

Данилов пошел к двери.

– Погоди, начальник…

Иван Александрович оглянулся.

– Ты хоть соври, начальник, хоть пообещай. Мне же тридцати нет.

– А зачем мне врать, разве ложь приносит радость?

– Мне сейчас все радость принесет. Жить-то хочу.

– А ты думаешь, Олег Пчелин, которого ты подстрелил сегодня, не хотел жить? А женщина, которую вы чуть не убили?

– Сука она, начальник. Падло буду, сука. Она с ними повязана.

– С кем?

– С Розановым этим.

– Виктором?

– Шестерка, дерьмо. Дядька у него всем заправляет. В большом авторитете он. Среди наших кличка ему Адвокат.

– А при чем же здесь старуха?

– У нее вроде малины с девками.

– А ты ничего не путаешь?

– Нет, начальник, слово мое верное. Я сам-то в Москве двадцать дней всего. Еще их всех дел не знаю. Но слышал, что у гадалки этой и деньги, и рыжевье, и камни. Думал, возьму и подамся в Ташкент. Вот и начал этого фраерка подговаривать. Пошли к ней да пошли. А он на деньги падкий. Девок больно любит. Дядька ему кидает скупо, а девки нынче вино да шоколад любят.

– Ты бы хоть фамилию назвал для порядка.

Данилов вернулся, взял стул, сел рядом с задержанным.

– А я тебя, начальник, знаю. У нас в Питере про тебя слухи ходили.

Данилов усмехнулся и ничего не ответил.

– Так все же как твоя фамилия?

– Их у меня за двадцать девять лет штук семь было.

– Ты мне настоящую скажи.

– Лапухин я, Мишка Лапухин. Кликуха моя Валет.

– Ну вот видишь, и познакомились. Ты мне, Миша, одно скажи: ты Царевича знаешь?

– Пацана этого? Видел, только он не у Адвоката работает. Адвокат вроде перекупщика. А есть люди, которые магазины молотят. Продукты Адвокату сдают, а кто они, не знаю.

После разговора с Валетом пришел Белов и подробно доложил о допросе Виктора Розанова.

Его дядя оказался весьма любопытной фигурой. В тридцать шестом году его исключили из коллегии адвокатов за неблаговидные дела. Он устроился юрисконсультом в артель, выпускавшую трикотаж, начал спекулировать антиквариатом. В сороковом попал в Ригу. Здесь в показаниях Розанова-младшего оказались некоторые провалы. Что делал его дядя в Риге, Виктор не знал. С самого начала войны он был освобожден от военной службы, в мае сорок первого квартиру на Остоженке обменял на дом в Кунцеве.

Виктор по памяти нарисовал план дачи. Находилась она в Почтово-Голубином тупике. Дальше начиналось поле, за ним железная дорога и лес. Теперь все начинало складываться. Розанов скупал у банды продукты, реализовывал их частично на рынке, а большая часть оседала где-то. Вот это где-то и необходимо было выяснить.

И конечно, главное – банда. Где они – Розанов должен знать наверняка. Вообще-то, конечно, дело странное. Убийства, грабежи, спекуляции и вдруг типографский шрифт. Неужели Розанов хотел наладить производство фальшивых продовольственных карточек?

В час ночи Иван Александрович решил поспать, благо Розанова решено было брать на рассвете. Пока дом блокировали. Данилов открыл сейф, старинные куранты звонко отбили свою мелодию. Перезвон старого менуэта напомнил ему лес, утро, восход солнца.

На верхней полке лежал маузер в побитом деревянном футляре. Иван Александрович вынул его, вщелкнул обойму, проверил патроны.

Тупорылые, в гильзовой латуни, они плотно лежали в приемнике. Данилов, усмехнувшись про себя, подумал, что самым изящным и совершенным изобретением человечества за всю его многолетнюю историю стали средства уничтожения.

Иван Александрович протер маузер чистой тряпкой, снимая с него остатки смазки. Без стука распахнулась дверь, на пороге стоял Никитин.

– Иван Александрович, Грузинский Вал, дом сто сорок три, магазин…

– Сторож?

– Убит.

Автобус, надсадно ревя, мчал по пустынной улице Горького. Данилов молча глядел в окно. Он не мог говорить, боясь сорваться, и его люди, знавшие начальника не один день, молчали. Даже Никитин. Никогда еще Иван Александрович не испытывал такого острого чувства вины. За много лет работы в органах ему постоянно приходилось становиться причастным к чужой беде. Казалось, должен был выработаться иммунитет, притупиться острота восприятия.

Машину занесло на повороте. Недовольно зарычала собака. Тихо выругался Никитин.

– Где? – спросил Данилов.

– В этом доме, товарищ начальник, – ответил кто-то. На тротуаре вспыхнул свет карманного фонаря.

Автобус затормозил.

Данилов выпрыгнул и, не отвечая на приветствия, пошел к дверям магазина.

– Свет! – скомандовал он.

Вспыхнули аккумуляторные фонари, осветив занесенный снегом тротуар, обмерзлые ступеньки магазина, распахнутую дверь и тело человека. Совсем маленькое на белом снегу. Казалось, что сторож просто прилег, поджав под себя ноги и вытянув вперед сухонький старческий кулачок.

– Где директор магазина? – спросил Данилов.