Воспоминания - Прасковья Анненкова

Право, не понимаю, как могли мы переехать тогда, пробираясь с такой опасностью сквозь льдины. Бедный лодочник крестился все время, повторяя: «Господи, помилуй». Наконец с большим трудом мы достигли другого берега. Но когда я подошла к крепостным воротам, то встретила опять препятствие, которое, впрочем, ожидала: часовой не хотел впустить, потому что было уже 11 часов ночи. Я, прибегла опять к своему верному средству, сунула и ему денег. Ворота отворились, я быстро прошла до церкви, потом повернула направо к зданию, где были офицерские квартиры, пошла по лестнице, где было темно, хоть глаз выколи, перепугала множество голубей, которые тут свили свои гнезда, потом взошла в комнату, где на полу спали солдаты. Я в темноте пробиралась, наступая беспрестанно им на ноги. Наконец добралась до комнаты Виктора Васильевича.

Это был один из офицеров, которого я знала более других, особенно жену его (фамилии его я не знаю). У них было еще темнее, но я так хорошо знала расположение их комнаты, что ощупью дошла до кровати и разбудила жену Виктора Васильевича, говоря, что мне необходимо видеть его. Он тотчас же вскочил, я объявила, что хочу видеть Ивана Александровича. Он ответил, что никак нельзя, и начал рассказывать, как Иван Александрович хотел повеситься на полотенце, но, к счастью, полотенце оборвалось, и его нашли на полу без чувств. На это я стала ему доказывать, что мне тем более необходимо видеть Ивана Александровича, Виктор Васильевич колебался, я взялась опять за кошелек, вынула сторублевую ассигнацию и показала ему. Тогда сон у него прошел, он сделался сговорчивее и отправился за Иваном Александровичем, а я вышла на улицу и прижалась у какого-то здания, близ которого проходил какой-то канал (или маленькая речка, не знаю, только тут мы всегда виделись с твоим отцом). Это было довольно пустынное место, где почти не было проходящих.

Вскоре Виктор Васильевич привел узника. Мы горячо обнялись, но едва успели обменяться несколькими словами, как Виктор Васильевич начал торопить нас и все время тащил Ивана Александровича за рукав. Чтобы выиграть еще хотя одну минуту, я сняла с себя последнюю цепочку с образом и отдала Виктору Васильевичу. Он немного подождал, потом опять начал сердиться. Делать было нечего, приходилось расстаться. Я успела только передать Ивану Александровичу кольцо с большим бриллиантом, которое посылала ему мать, и сказала, что напишу все, что имею еще передать ему от нее. Мы простились, и надолго этот раз. Иван Александрович, сделав несколько шагов, вернулся, торопливо передал мне кольцо, говоря, что отнимут, и прибавил, что их, вероятно, скоро увезут в Сибирь. Тогда я сняла с своей руки другое, маленькое кольцо, которое всегда носила и которое было составлено из двух очень тоненьких кольчиков. Я разделила их, отдала ему одно, догоняя его, другое оставила у себя и сказала вслед, что, если не добьюсь позволения ехать за ним в Сибирь, то пришлю другую половину кольца. Все это было сделано в одну минуту. Вскоре вернулся ко мне Виктор Васильевич, которого я просила проводить меня из крепости.

У меня была на всякий случай вторая квартира на Петербургской стороне, и, чтобы попасть в нее, мне приходилось выйти из крепости в те ворота, против которых были поставлены некогда, а именно в ночь на 13 июля 1826 года, пять виселиц, и всякий раз, как мне случалось проходить через это место, мне казалось, что пять несчастных повешенных идут передо мной. Несмотря на всю мою твердость, я никак не могла отделаться от этих призраков. Виктор Васильевич проводил меня, и через несколько минут я была на квартире, которая была в двух шагах от крепости. Но едва я взошла к себе и присела к столу, приготовившись писать, чтобы передать Ивану Александровичу все, что не успела сказать ему, как вдруг страшный шум поразил меня.

Я услыхала звон колокольчиков и свист ямщиков. Не будучи в состоянии отдать себе отчета в том, что так поразило меня, я упала на диван в каком-то мучительном предчувствии. В это самое время вбежала ко мне жена Виктора Васильевича и старалась объяснить (она не говорила по-французски), что Ивана Александровича увезли. Я не могла прийти в себя и думала, что она говорит, что скоро увезут его, но она в отчаянии повторяла, что уже увезли. Этой женщине было предложено мною 2 тысячи рублей вознаграждения, если только она предупредит меня заранее, когда должны будут увезти Ивана Александровича. Понятно, что, не успев этого сделать, она приходила в отчаяние. Наконец, после больших усилий, я поняла, что говорят мне, и узнала от нее, что не успела я выйти из крепости, как приехало несколько повозок с фельдъегерем и жандармами, потом вывели узников, закованных в цепи, в числе которых был Иван Александрович, посадили их в повозки и помчались.

Это были первые из осужденных второй категории декабристов, которых увозили в Сибирь. Ранее, до коронации, но тотчас после сентенции, в июле 1826 года, было отправлено восемь человек: князь Трубецкой, князь Волконский, князь Оболенский, Василий Давыдов, два брата Борисовых, Артамон Муравьев и Якубович. По первому зимнему пути были отправлены Никита и Александр Муравьевы, Торсон-моряк и Иван Александрович Анненков. Потом уже одних за другими отправляли и остальных. Тогда носились слухи, что Муравьевых и Анненкова не без причины поспешили отправить, а именно потому, что мать Муравьевых, Екатерина Федоровна, которая безумно любила сыновей своих, потом жена одного из них, Никиты, Александра Григорьевна, рожденная графиня Чернышева, и наконец, я – были самые беспокойные, самые смелые. Мы всем из властей в С.-Петербурге решительно надоели, и от нас не знали, как отделаться.

Когда я наконец сознала всю истину, слушая жену Виктора Васильевича, я потеряла голову и не могла положительно сообразить, что мне делать. Всего ужаснее была мысль, что могли увезти осужденных не в Сибирь, а в одну из крепостей, и там оставить их, если не навсегда, то надолго. Я знала, что всего более их пугала возможность оставаться в крепости, и все они смотрели, как на большое облегчение их участи, если их сошлют в Сибирь. Сама я вполне разделяла их страхи и опасения и в эту минуту сгорала желанием и нетерпением узнать, куда их увезли.

Тогда я вспомнила, что Николай Николаевич Анненков, которого раньше не было в Петербурге, должен был вернуться в это время. Он был адъютантом при великом князе Михаиле Павловиче. Я послала за извозчиком и приказала везти себя во дворец. Приходилось делать большой объезд, чтобы переехать Неву в том месте, где уже встал лед, это, кажется, было около Смольного. Хозяйка квартиры уговаривала меня подождать до утра и убеждала, что мне необходимо одеться, но я отвечала, что она с ума сошла, что я одета очень хорошо, позабыв совершенно и не сознавая, что на мне был надет старый халат Ивана Александровича, который я очень любила, но в котором, конечно, невозможно было показаться во дворец. Хозяйка, испугавшись, видя меня в таком состоянии, более не противоречила, и через час (то было еще раннее утро, часов восемь) я была во дворце великого князя. Там в мужском халате вбежала я в ярко освещенный зал, где в то время находился Николай Николаевич Анненков и множество военных. Он бросился ко мне навстречу, обнял и увлек в другую комнату, стараясь успокоить (потом он говорил, что был уверен в эту минуту, что я помешалась). Я умоляла сказать, куда могли увезти Ивана Александровича – в Сибирь или в крепость. Он уверял, что не знает, но дал слово известить меня и, действительно, через час, не позже, после того, как я уехала от него, дал знать, что увезли в Сибирь. Я осталась глубоко благодарна Николаю Николаевичу за участие, которое он оказал мне в эту ужасную для меня минуту.

От него я поехала к Титову, и как только получила известие, что Иван Александрович отправлен в Сибирь, так просила Титова послать за лошадьми, и мы тотчас же поскакали с ним на первую станцию, но, как и надо было ожидать, никого уже там не застали (К. Ф. Муравьева и невестка ее, Александра Григорьевна, рожденная гр. Чернышева, виделись со своими на первой станции). Титов спросил почтовую книгу, там была записана только фамилия фельдъегеря Желдыбина и города: Омск, Красноярск, Иркутск.

(Да, вот еще. Недалеко от Вятки отец твой встретил почтальона, молодого мальчика, лет 19, просил его зайти ко мне в Москве, сказать, что он видел его здоровым. Я дала почтальону 25 рублей.)

Фельдъегерь Желдыбин был ужасный человек. Он обходился жестоко с теми, кого вез, не давал им ни есть, ни отдохнуть, бил ямщиков и загонял несколько лошадей. И все это для того, чтобы успеть доскакать с одними до места назначения, кажется, до Иркутска, и вернуться за другими: так соблазнительны были для этого изверга прогоны и разные сбережения от сданных на его руки арестантов. Как ни был смел его расчет, однако же, удался. Позднее Иван Иванович Пущин был отправлен с этим самым фельдъегерем. Так он, когда вез Пущина, так избил ямщика своей саблей, что ямщик вскоре умер. Он за это был под судом.