Любовник моей матери - Урс Видмер

— Я...

— Как ты выглядишь? В таком виде тебе нельзя перед ним показаться!

— Перед кем?

Он схватил ее за руку. «Вперед! Идем со мной!» Он тащил ее с такой силой, что она летела за ним, изогнувшись вперед. Борис остановился только в тени крыльца, и вместе с ним остановилась мать. «Великий день! — воскликнул Борис. — Он посетит «I Leoni»! Он сейчас будет здесь! — Глаза его сияли. — Иди в свою комнату. И не показывайся, пока все не кончится». И Борис уже спешил через террасу назад к лестнице, к триумфальной арке, где встал рядом с большим дядей. Мать пошла в дом. (С какой это стати высокий гость не должен ее видеть?) Она на ощупь пробралась через черную залу и поднялась — теперь был слабый свет — по лестнице. Пошла по коридорам, сворачивая то там, то сям. Древняя монастырская тишина, в которой еще громче звучали ее шаги. Прохладный воздух. Наконец ее келья. Она открыла дверь и почувствовала знакомый запах пыли. Кровать, стол, тазик для умывания, шкаф. Картинка с мальчиком-пастушком. Она вздохнула (разве она теперь опозорена?) и открыла окно. Тотчас, как удар, свет и жара. А еще далекий рокот, непривычный. Она высунулась в окно. Далеко внизу терраса, столы, прислуга, стоящая группами. Борис и большой дядя, даже они застыли, как живые картины. По дороге, по которой пришла мать, к «I Leoni» тащилась змейка пыли. Голову змейки, высунутую из пыли, образовывал автомобиль, увешанный вымпелами и запасными колесами, чудовищная повозка из бронированных плит. Позади водителя в фуражке и гоночных очках сидел сотрясаемый во все стороны человек в белом мундире. Он поднял руку и вытянул ее навстречу не то богам, не то виноградным лозам. На мгновения выплывая из облака пыли, за ним, как призраки, мелькали фрагменты других автомобилей — то колесо, то часть капота, то пыльный бампер. Лица мужчин бронзовые. Приближающаяся армада грохотала все громче, уже совсем громко, и, когда автомобиль с белым героем поравнялся с посыпанной гравием площадкой у лестницы на террасу, трубачи рывком прижали свои трубы к губам и оглушительно заиграли. Борис кинулся вниз по лестнице. Прислуга ликовала, бросала в воздух шляпы, запел хор юношей и девушек. Радостные лица, сияющие глаза. Водитель переднего автомобиля остановился, вышел из машины, открыл дверцу, отдал честь, и белый бог спустился на эту землю. Он был маленьким, толстым, и затылок у него был шире головы. Он вздернул подбородок, увидев несущегося на него Бориса, тоже с подбородком, выставленным как лопата. (С каких это пор у Бориса такие мощные челюсти?) Однако Борис выбросил руку вверх, пролаял, и гость тоже поднял руку. Он выпятил губы, как рыба или как если бы хотел поцеловать небо — так же, как Борис до этого, — потом они пожали друг другу руки. Трясли долго, с силой. (С какой стати Борис ее стыдится?) Тем временем из других автомобилей, которые встали, где только можно, высадились мужчины в черных униформах. Много мужчин, одни только мужчины, и все в черном. Большой дядя остался наверху, под триумфальной аркой, и приветствовал гостя, многократно кланяясь. Гость опять поднял руку, на этот раз так, словно устал от многих приветствий, от этого неизбывного поклонения. Он хотел теперь побыть самим собой. Но большой дядя все равно произнес свою речь, держа бумажку в руке и не заглянув в нее ни разу. Мать не слышала, что он говорил, но она видела его и гостя в белом, как тот стоял и шевелил губами, словно пробуя на вкус качество произносимой речи. Борис застыл разинув рот. Когда дядя кончил, гость кивнул, сделал шаг и споткнулся о чемодан матери. Он не упал, нет, но пробежал несколько шагов, едва удержавшись на ногах, и затем обрел равновесие. Глаза вылезали у него из орбит — все застыли на месте — и вдруг он рассмеялся. Громкий смех вырывался из широкой груди, по которой он стучал правой рукой. Черные люди захлопали в ладоши. Как же умеет владеть собой их господин! Как спокойно справляется с неприятностями этой жизни! Борис зашипел на маленького дядю, тот взял чемодан и помчался с ним в дом, пока Борис, подняв туфли, забрасывал их в фиговые деревья. (О, вот как он теперь с ней обращался.) Тем временем все сели за длинные столы; белый гость сидел между большим дядей и тетей. Она была единственной женщиной, и Борис, сидевший по другую сторону от нее, перегнулся через нее и говорил гостю какую-то шутку, комплимент, потому что тот кивал и сиял. Огромные подносы дымились на столах, горы гигантских кусков мяса. Полента в больших мисках. Салаты. Все подняли бокалы и выпили мужскими глотками. Вскоре установилась весьма веселая атмосфера. Мужчины показали, что могут праздновать беззаботно и весело. Все они имели склонность к забористым шуткам, это ей было видно даже с ее высоты. К жесткости и строгости, конечно, тоже, если необходимо, разумеется. Когда белый гость снял китель и повесил на спинку стула, некоторые из его людей тоже расстегнули пуговицу на воротнике. И нескончаемый раскатистый смех. Красные лица. Мать проголодалась и хотела пить, она посмотрела, нет ли воды в кувшине для умывания или где-нибудь в других кельях. (Даже воды ей пожалели.) Так она пропустила отбытие гостей. Потому что, когда она снова подошла к окну, все они спешили к своим автомобилям, как будто их настиг далекий сигнал к битве. Хлопанье дверей, моторы. Пока последние боевые товарищи еще стояли у столов и опустошали свои бокалы, машина белого гостя уже отъехала. Был ли это дуче? (Боже мой, это был дуче, она видела дуче своими глазами.) Он глубоко погрузился в мягкое сиденье — головы почти не видно — и неподвижно смотрел прямо перед собой. Он уже забыл «I Leoni». Тем не менее Борис, махая рукой, бежал вслед за машиной и остановился только внизу в виноградниках. Он исчез в пыли автомобилей сопровождения. Он кашлял. Все кашлял и кашлял, пока не затих грохот армии дуче. Наконец он появился из облака пыли, бурый, как дорога, тяжело дыша и давясь кашлем, протирая глаза. Остальные — дядя, тетя, прислуга — тоже очнулись от чар и пошли в дом. Тишина. Вернулись прежние звуки. Петухи пели, собаки лаяли, а колокола звонили за упокой.

На следующий день Борис осуществил свое обещание, сделанное во время ее первого приезда: подняться на Чима-Бьянка. Еще ночью они выехали на «шкоде» навстречу горам и, когда всходило солнце, уже были на горном пастбище высоко над долинами. Они поставили «шкоду» у пустого хлева. Золотой утренний свет. Сердце матери билось сильнее, когда она смотрела вверх, на цепь вершин перед нею, самой высокой из которых была Чима-Бьянка, покрытая белой шапкой. Уф. Южная стена, вздымавшаяся прямо перед ними, все еще считалась непреодолимой, хотя Борис в одиночку облазил ее вдоль и поперек. Но теперь они собирались идти нормальным маршрутом. У Бориса все равно был с собой ледоруб и веревка, а мать вздыхала так громко, что он обнял ее за плечи и рассмеялся. «Да мы справимся, девочка!» Они отправились в путь, молча шагая так медленно, что это выглядит нелепо при столь безопасном маршруте, хотя и помогает сберечь силы до вершины. Мокрая трава, вспыхивающие на утреннем солнце капли росы, булькающие ручейки. Просвистел сурок. Вот и первые пятна снега. Через два часа они достигли подножия гребня. Осыпи, кое-где скудные цветы, последние зяблики, легкий ветерок. Солнце, солнце, мир сиял. Мать с трудом переводила дыхание, а Борис впереди играючи взбирался в высоту. Далеко внизу томилась от утренней жары равнина; здесь, однако, было прохладно. «Ах! — воскликнул Борис. — Что за день!» Мать ничего не сказала, на это ей не хватало воздуха. Но и она все больше примирялась. Борис был так полон сил! Так уверен! Так решителен! На просторном снежном поле они привязались веревкой. Теперь Борис ушел далеко вперед, опираясь на ледоруб, а мать следовала за ним. Она не спускала глаз с его следов и ни разу не заглянула в пропасть. Снег хрустел. Потом было несколько мест, где пришлось карабкаться, первая ступень, потом седловина, легкая для подъема. Но мать все равно была рада, что Борис стоял над ней и тянул ее вверх на веревке. Какой он надежный! Мир внизу далек. Белые облака на горизонте. Даже когда мать оскользнулась и на одну ужасную секунду нога ее повисла над пропастью, Борис сохранял спокойствие. Он держал ее на веревке и лучезарно улыбался. Так что вскоре они уже стояли под последним обрывом — скала поднималась почти отвесно и оказалась не такой уж сложной для подъема, — а затем и на вершине. Жесткий, как лед, снег. Чугунный крест, под ним две ржавые консервные банки. Круговой обзор до самой Африки или Гренландии. Вершины, кряжи, острые пики, сверкающие синевой глетчеры. А прямо перед ними устремлялась в небо гора еще выше, мощный блок, в котором она не узнала Маттерхорн, потому что с этой стороны он выглядел иначе. Борис сел на камень и развернул припасы для пикника. Хлеб, вяленое мясо, курага. Чай. «Мы живем в великое время, — сказал он, жуя хлеб. И кивнул, подбородок опять как лопата, на юг. — Абиссиния наша! Земля наших предков! Разве это не грандиозно — теперь пришел наш черед? Нас, молодых? У меня «I Leoni» станет первоклассным. Я поставлю на колени Руффино и еще Антинори. Я!» Он весь горел, и мать усердно кивала. Борис мог быть таким страстным. «Как великолепно здесь, наверху! — воскликнула она. — Далеко от людей!» В пылу восторга оба не заметили, что белые облачка, только что бывшие далекими и маленькими, стали огромными горами облаков и теперь громоздятся над ними. Поднялся ветер. Они надели рюкзаки и начали спуск. На этот раз мать шла впереди, а Борис страховал сзади. Конечно же, они продвигались медленнее. Мать ощупью искала, за что лучше уцепиться, даже когда Борис давал ей абсолютно четкие указания. Теперь он временами казался несколько нетерпеливым. Когда седловина осталась позади, ветер превратился в бурю, а облака над ними нависали черно и угрожающе. Никто не сказал ни слова, но они шли быстро — возможно, быстрее, чем допускала страховка. Они одолели седловину и первую ступень, можно сказать, бегом, и один раз Борис тоже так необдуманно ступил на площадку, что та с грохотом рухнула в пропасть, увлекая за собой поток камней. Когда они дошли до первой ступени и уже видели большое снежное поле, разразилась гроза. Молнии били из облаков, гром сотрясал скалы. Начался дождь. Мать почувствовала, что веревка не пускает ее, и обернулась. Борис сжался на корточках среди осыпи мелких камней. Он отбросил ледоруб и обхватил голову руками. Мать сделала несколько шагов назад. Борис дрожал, трясся, а когда мать коснулась его руки, вскрикнул. Теперь он рыдал, выл, и тело его билось из стороны в сторону, словно буря свирепствовала у него внутри. «Борис, — позвала мать, — Борис». Молнии били сверху и снизу, справа и слева, так что даже мать пригнулась. Дождь хлестал ледяной плетью. Борис спрятал голову в коленях и тихонько скулил. Теперь от него шло ужасное зловоние. Давно уже промокшие до костей, они не двигались. Борис клацал зубами. И мать чувствовала себя неуютно. Молния, две, пять сразу, треск всех разрядов одновременно, словно в твоем мозгу. Прошла целая вечность. Наконец гром стал отдаляться, молнии били реже, дождь шелестел не так безнадежно. Мать поднялась. Борис лежал в ложбинке скалы. Он что, умер? Она стала трясти его. «Ничего, уж справимся как-нибудь», — сказала она. Борис не шевельнулся, но застонал. «Сними подштанники, — сказала мать. — Я отвернусь». В самом деле, ей было слышно, как Борис вставал, пока она смотрела на совсем уже далекие молнии, которые били теперь в долине. Он копошился, сотрясаемый приступами рыданий. Но потом мимо нее в бездну пролетел матерчатый узел. «Дай мне руку», — сказала мать. Она помогла Борису перейти через большое снежное поле, по осыпи, до подножия горного кряжа. По лугу Борис уже мог идти один, но все еще плакал, да так, что спотыкался о камни и наступал в заполненные водой ямы. Кое-как добрались они до пастбища. Мать втянула Бориса на пассажирское сиденье «шкоды» и села за руль. Когда они съезжали вниз по дороге с альпийского пастбища, солнце снова сияло. Внизу на равнине они катили среди тополей, которые на фоне заходящего солнца стали похожими на вырезанные ножницами силуэты. «Мой отец, — сказал вдруг Борис очень громко, — не боится гроз». Потом он опять замолчал. Когда они прибыли в «I Leoni», было темно. Фары высветили дом, потом Бориса, как он проковылял к двери. Мать отвела «шкоду» в гараж, поднялась в свою келью, сняла мокрую одежду и доела остатки пикника.