Три весны - Анатолий Чмыхало

— Надо было взять карты, — сказал Васька, через голову снимая с себя синюю фланелевую куртку. — Тут бы и поиграли. Ну раз карт нет, давайте загорать.

В горах стояла первозданная, немного загадочная тишина. Лишь быстрая река шумела однообразно и непокорно. Реке хотелось поскорее на неоглядный простор степи, и она так спешила, что на перекатах меж камней там и сям вскипали шелковистые буруны.

Ребята молча наблюдали за Ахметом, как он устраивался в центре поляны. Вот установил мольберт, достал из ящичка, фанерного, пестревшего немыслимыми цветами, палитру и кисти и принялся терпеливо колдовать над красками. Он любил эти минуты, предшествовавшие работе. Они доставляли ему не меньше удовольствия, чем сама работа.

Ахмет уже был знаменитостью, и в будущем у него было все определено. Как настоящий, большой талант, он понимал свое истинное призвание.

— А я уеду в Китай. Я узнаю имя того глупого богдыхана! — вслух подумал Васька.

— Кого?

— А того, который позволил рубить людям руки, который отбросил цивилизацию на много веков назад.

Ахмет поднял удивленное широкоскулое лицо:

— Ты о чем это, Вася?

— А вы слышали, что такое дактилоскопия? — спросил Васька с достоинством всезнающего экзаменатора.

— А то как же! Пальцы в мастику и на бумагу, — не задумываясь, ответил Алеша.

— Так этот метод изобретен в Китае еще во времена Суньской династии. А теперь за кражу рубят руки.

Ахмет засмеялся, подернул угловатым плечом.

— Кто это тебе сказал насчет рук?

— Я все знаю, — протянул Васька. — Только с языком немного слабовато. Особенно по-китайски: ни звука.

— Да ты всерьез, что ли? — недоверчиво спросил Костя. — Махнешь в Китай?

— Махну.

«Все это, конечно, Васькина фантазия, игра, — думал Алеша. — Надо же ему потрепаться о чем-нибудь — вот и выбрал себе подходящую тему. В путешественники метит. А чего Ваське там делать? Пусти такого, так еще попадет в лапы вражеских разведок».

А Васька, видно, потому и треплется про Китай, что о Пржевальском и Козлове прочитал. А про дактилоскопию — чтобы больше пыли пустить в глаза. Но где-то ведь вычитал такое!

— Ну, к примеру, тебе повезет. Ты откроешь, кто первый стал рубить руки, — сказал Алеша. — А кому это нужно?

— Науке. А кому нужно, когда копают курганы? — огрызнулся Васька, тряхнув копною волос.

— Там другое дело. Там поднимают пласты истории, — авторитетно рассудил Костя. — Именно пласты!

— Но тут погибла целая цивилизация! — не сдавался Васька.

— Ерунда! — безразлично проговорил Алеша, садясь на корточки рядом с Ахметом.

Васька вконец разозлился, взмахнул руками:

— Я вам докажу! И может, дело совсем не в отрубленных руках.

— В Кульдже мы жили рядом с лудильщиком. Он котлы и тазы лудил. А еще собирал дикие травы, и мы ему помогали, — вспомнил Ахмет. — Он часто бывал у нас дома, лечил отца. Но отец простудился и умер…

— Я возьму адрес твоего лудильщика и зашифрую его, а цифры выколю у себя на груди. И я найду лудильщика, и он мне поможет узнать многовековые тайны безлюдной пустыни Гоби.

Последние слова Васька проговорил с пафосом, совсем как в приключенческой книжке. И Алеша рассмеялся. Васька обжег его сердитым взглядом и отвернулся.

Ахмет порылся в карманах и достал несколько метровых бечевок. Это были самые обыкновенные бечевки, на которых женщины сушат белье во дворах, не очень толстые и абсолютно белые. Если их натянуть как следует, то они разлезутся — уже сопрели.

Но Ахмет смотрел на эти бечевки, как на что-то особенное, непонятное для других, а ему хорошо известное. Было похоже, что сейчас Ахмет покажет фокус. В цирке из таких же вот веревок делают и змей, и шпаги, и букеты цветов.

— Теперь идите сюда, — позвал Ахмет. — Я хочу рассказать вам о своем замысле. Может, у меня ничего и не выйдет. Да. Чаще всего бывает именно так. Искусство — это танец на острие бритвы, как любит говорить шеф. Сумеешь протанцевать задуманное — значит, победил — создал что-то нужное людям. Не сумеешь — что ж, видно, кишка тонка, и быть тебе заурядным богомазом.

— Говори, — качнул головой Костя.

— Я хочу написать борца…

— Пиши с меня! — с легкой усмешкой оглядел себя и друзей Алеша. — Я больше их похож на Поддубного. А вообще-то всех надо сложить и умножить на четыре. Тогда будет один борец.

— Мне не нужен Поддубный… Даже наоборот, — сказал Ахмет. — Я хочу показать силу духа. Поняли?

— Но ведь в здоровом теле — здоровый дух, — сказал Костя.

Ахмет задумался, почесал висок:

— Ладно! Сейчас я ничего не скажу. Потом увидите. Давайте-ка, становитесь ко мне спиной.

Ахмету нравилось интриговать ребят. Он, не вдаваясь в пространные объяснения, связал бечевками за спиной руки всем троим и долго приглядывался к группе. Он отходил на край поляны, к колючим кустам шиповника, и подходил к ребятам, переставлял их местами. А они добросовестно выполняли его команды. Им было интересно участвовать в этой, пока еще не совсем им понятной, затее. В душе они были, в сущности, обыкновенными мальчишками.

— Теперь становитесь на колени в одну шеренгу, — тоном приказа сказал Ахмет. — Леша — справа, Костя — посредине. И представьте, что вас вывели на расстрел. И вам остались лишь какие-то мгновения. Да становитесь же! Вот тут, у этого камня. Будто перед вами разверзнута яма. Раздастся залп — и вы упадете туда! В самую яму… На дно…

— Я этого не хочу, — в шутку запротестовал Алеша, поглядывая на Ахмета через плечо.

— Я — тоже, — сказал Васька. — И у меня чешется лоб. Почеши, пожалуйста.

— Ладно уж, — уговаривал его Ахмет. — Потерпи.

И только один Костя молча ждал своей участи. И оказалось, что именно его руки больше всего пришлись по душе Ахмету. Они у Кости мускулистые, а ладони — широкие, как лопаты.

Конечно, Алеша и Васька должны были протестовать. Но их опередил Ахмет. Он объяснил ребятам, что Костины руки, сами по себе еще ничего не значат. Только другие руки — Алешины и Васькины — на картине могут придать им вес.

— Почему Федя не поставит на место Петера, черт возьми! — вдруг ни с того ни с сего мрачно сказал Ахмет.

Ванек не был комсомольцем. Он считал, что в его положении есть немалые преимущества: не ходить на собрания, наконец, не получать выговоров по комсомольской линии. С него вполне хватало «неудов» и замечаний учителей.

Провожая Алешу на собрание, Ванек, хитро играя глазами и морща нос, нашептывал:

— Пусть они не шибко там… А ты говори, что нигде не были. Вот и все. И стой на своем. Это они тебя на пушку берут. Может, слышали звон, да не знают, где он. А ты, Алеш, не переживай. Мы уже не маленькие! Мы можем сегодня же нырнуть туда еще, — и он достал из кармана брюк свернутые в трубочку две новые десятки. — Гроши есть, понял?.. Я никуда не иду. Я тебя ждать буду у раздевалки.

Алеша ничего не ответил. Это была какая-то бессмыслица. Зашли в ресторан. Ну и что? Почему его должны обсуждать сегодня? Пьяным Алеша не был. Он выпил всего стакан пива. Это же смешно: стакан пива — десятикласснику! Впрочем, об этом говорить совсем не обязательно. Можно сказать, что воды напиться зашел газированной, морсу. Нет, Алеша не будет врать, он признается во всем, он — комсомолец. Только о Феде умолчит.

А если Петер знает, что Федя был там? Тогда Алешу обвинят в неискренности. Сказать о Феде? Нет, это уже — предательство. Лучше всю вину принять на себя: зашел один, пил пиво один. Как хотите, так и решайте.

Только бы не исключили из комсомола. Что ж, Петер, может, подумывает сделать это, но ребята не проголосуют за исключение. Петер думает, что без проработки из ребят и людей не получится. Вырастут, мол, так себе, обыватели, мещане. А после накачек человек становится как стеклышко. Чистенький, гладенький, сознательный. Вот тебя бы проработать, а потом посмотреть, что из тебя получится, товарищ Чалкин!

Комсомольское собрание проводилось в вестибюле первого этажа, где президиум обычно сидел на небольшой, сколоченной из плах сцене. Когда Алеша вошел в переполненный ребятами зал и остановился у двери, он увидел на возвышении коренастую фигуру Петера. Потом их взгляды встретились. На Алешу коротко посмотрели осуждающие глаза.

«Ну, подожди, может, и ты когда-нибудь сядешь на эту самую первую скамеечку. Может, и твой час придет, Петер», — мысленно говорил Алеша.

Не сядет он, не такой Петер, да и через два месяца выпуск. Пожалуй, это уже последнее собрание для десятиклассников.

Пока секретарь комитета успокаивал зал, к Алеше подсел Сема Ротштейн. Петер заметил это, но его суровый взгляд не испугал Сему.

— Я тут уютнее себя чувствую, на этой скамье, — сказал Сема.

Действительно, ему частенько приходилось сидеть здесь. Но Сема искусно изворачивался, каялся и все еще ходил в комсомольцах…