Аджимушкай - Николай Колибуков

- Фашисты готовят контратаку?

Подполковник набивает трубку табаком и, словно рассуждая вслух, говорит:

- Не то, не то... Товарищ старший сержант, усильте наблюдение за выходом из Керчи. Похоже на то, что противник готовится к отдыху.

Он уходит. Сейчас, видимо, доложит командованию о своих наблюдениях, и, возможно, завтра пойдем вперед, Скорее бы.

- 8

Заря расплескала краски. Розовая заводь занимает полнеба. Чувствуется приближение дня. И от этого радостнее становится на душе.

В ночь на 29 декабря были высажены новые десанты наших войск на побережье в районе Керчи и Феодосии. Гитлеровцы дрогнули. Мы совершили рывок на сто километров и вышли на Акмонайские позиции: впереди крымский простор, а там - Севастополь, где ждет нас Приморская армия, вот уже много дней отбивающая бешеные атаки гитлеровцев.

- Вот так, Алеша, русский немцу всыпал перцу! - Чупрахин угощает очередным случаем, который произошел с ним во время преследования противника.

- Вгорячах-то маленько вырвался вперед, - рассказывает Иван, - а останавливаться неохота, потому как злости не позволяет. Я, когда разозлюсь, могу самого себя поднять одной рукой. Да! Вот так возьму за воротник - и будьте любезны, Иван, повисите в пространстве. А впереди же немцы! Какой резон русскому солдату перед фрицами останавливаться. Жму на самой высшей скорости и слегка поругиваюсь. И вдруг впереди огневая точка затараторила. Пули так и поют над ухом. Эх, думаю, худо бы не вышло. И поблизости лейтенанта Замкова нет. Он бы со своими боженятами быстро усмирил фашиста. Осмотрелся на ходу: с бугорка сечет. Я немного в сторону. Заметил, змей! Прижал меня к земле, и нет никакой возможности подняться...

- А дальше? - воспользовавшись тем, что Чупрахин раскуривает погасшую папиросу, спрашивает Беленький. - И злость не помогла?

- Помогла! Моя злость на врагов без осечек. Сбросил с себя шинель, сбил ее попышнее и оставил на виду у фрица, - а сам в сторонку да лощинкой ловчусь с тыла зайти. Подполз к нему и глазам не верю: обер-лейтенант лежит за пулеметом и мою шинель дырявит. Думаю: возьму живьем и заставлю штопать каждую дырочку. И в этот миг он поворотил ко мне голову: глазищи навыкат, брови на лоб, губы буквой "о" - испугался, значит. Руки вверх, говорю! Нет, не поднял, то ли от испуга, то ли офицерский гонор в нем заговорил... Самому придется штопать шинель. Но ничего, обер не последний! - восклицает Иван, обжигая окурком пальцы.

Приходит Кувалдин. Его вызывал к себе командир роты. Он молча подсаживается к нам, вытаскивает из-за голенища суконку, протирает автомат. Тщательно протерев оружие, говорит:

- Шапкина отозвали в штаб дивизии, новое назначение получает.

- Шагает здорово, в генералы попадет, - замечает Чупрахин.

Вспоминаю марш: если бы я тогда сказал, что стрелял по самолетам вовсе не Шапкин, наверное, по-другому все сложилось бы. Случай этот кажется настолько далеким и ничтожным, что неудобно и вспоминать о нем. Шапкин растет в бою. Интересно получается: до войны ходила худая слава о человеке, а вот столкнулся он с настоящими трудностями - стал другим.

- А кто же взводом будет командовать? - спрашивает Мухин.

- Приказали мне, - отвечает Кувалдин.

Чупрахин, заметив на прикладе автомата грязь, торопливо счищает ее. Мухин расправляет на груди лямку противогаза. Губы Егора вздрагивают в легкой улыбке: он заметил, как мы реагировали на его сообщение. Только один Беленький остается неподвижным. Он вздыхает:

- Что-то из редакции не дают поручений. И в животе штормит - не разогнешься. Разрешите в санроту сбегать, - обращается он к Кувалдину.

- Иди, коли штормит, - отпускает Кувалдин, - только доложи политруку.

Кирилл, согнувшись, срывается с места и вскоре исчезает за поворотом траншеи.

- Штормит, - посылает ему вслед Иван. - Слово-то какое! - И немного погодя трогает Кувалдина за плечо: Егорка, то есть товарищ командир, надо бы того, - Иван выразительно щелкает по шее, - обмыть твое назначение. У меня трофейный коньяк есть: выпьем, и командуй нами вплоть до генеральского чина. По внешности генерал тебе очень идет. Только улыбка у тебя бабья. Но ничего, ту улыбаешься раз в неделю, этот брачок не заметят. Нальем, что ли, товарищ командир?

- Коньяк, говоришь, трофейный? Дай-ка флягу.

- Пожалуйста, чистейшей трофейной марки, обер-лейтенантский. А они, эти оберы, вкус в нем понимают.

Кувалдин берет флягу, открывает, тянет носом:

- Запах приятный.

- Ангельский напиток, - хвалит Чупрахин. - От всех хвороб микстура, примешь сто граммов - и чувствуешь себя Ильей Муромцем.

- Пробовал? - интересуется Кувалдин,

- Воздержался.

- Почему?

- Забыл.

- Хорошо сделал, что забыл. - И Егор выливает коньяк на землю. Чупрахин некоторое время молча смотрит на желтоватую лужицу, потом на Кувалдина.

- Это как же понимать? Товарищ командир? - ледяным голосом спрашивает Иван.

Кувалдин стоит перед ним, высокий, с широкой грудью, с опущенными по швам руками.

- Запрещаю! Отравиться можно. По местам!

Закурив, Егор смотрит в сторону противника. Впереди слегка всхолмленная местность, припудренная легкий снежком. В утренних лучах солнца искрится земля.

- Нехорошо получилось.

- Что нехорошо?

Кувалдин гасит папиросу, отбрасывает окурок в сторону.

- Ты вот скажи мне, - оживляется он, - много видел пленных? Отпрянул фашист, поэтому мы так быстро проскочили эти сто километров. Проскочить-то проскочили, а хребет фашисту не сломали. Главное в бою - сломать противнику хребет, а потом бери его - не уйдет. Нынче война не та, что раньше... Раньше пространство брали, города завоевывали, а теперь надо живую силу брать. А у нас получилось не так, не так. - И признается мне: - Это не мои слова. Когда я был в штабе, Шатров так говорил комдиву. И полковник Хижняков соглашался с ним.

- Он же -полковник. А мы - маленькие люди.

В воздухе появляются немецкие самолеты. Они идут друг за другом длинной вереницей, словно нанизанные на шпагат.

Бомбы падают между первой и второй траншеями. Комья земли попадают в окопы. Отряхиваемся и смотрим вслед уходящим бомбардировщикам. Стрекочут пулеметы, рвут воздух ружейные выстрелы, серыми кляксами вырастают на небе разрывы зенитных снарядов. Чупрахин таращит глаза на тающие в воздухе точки немецких бомбардировщиков и кроет наших зенитчиков:

- Фронтовой паек жрут, а как стреляют! Руки отбил бы за такую работу. Ну мыслимо ли столько сжечь снарядов и ни одного не сбить! Лоботрясы! Кашу съели, сто граммов выпили, а на порядочную стрельбу, видите ли, у них умения нет.

- "Ястребки" наши! - кричит Мухин.

Вспыхивает воздушный бой. Он длится не более трех минут. А когда сбитый вражеский бомбардировщик падает в море, Иван потрясает автоматом: