Пусть будут все - Марина Вишневецкая

– Валерия Игоревна, а, Валерия Игоревна. Вы почему мне пару тогда поставили – за “Мой внутренний мир”?

– Так если ты, моя милая, только к девятому классу выписалась. А в шестом – очепятка на очепятке.

Пухлыми ручками всплеснула:

– О-о-о! А я до чего убивалась, что вам мой внутренний мир не понравился. Вот поверите? Кошку во дворе поймала, притиснула – думаю, пусть царапает. Лучше это терпеть, чем такое непонимание! Я душу Валерии Игоревне открыла, а она в нее двойкой! – И хохочет. – А помните, какая я в школу тогда пришла – вся в зеленке. И вы еще сказали: в роли джунглей Римма Воротникова, теперь нам и декораций не надо! Неужели не помните? Мы тогда “Маугли” ставили. Я хотела опять обидеться, а потом передумала. Я дико стремилась в этом спектакле играть.

А какое же это ее шестиклассное сочинение было чудесное: “Внутренний мир – это то, что я чувствую: любовь к живому, и не слишком много делать плохого. И чтобы я слышала себя внутри”.

И чтобы я слышала себя внутри… Шестиклассные – они бывают даже мудрей себя старшеклассных.

И вот: я танцую с планшетником и вижу Вячека, но мы не смотрим в глаза друг другу, скайп ведь устроен так, что смотришь немного поверх… И эта невстреча глаз, а все-таки встреча лиц, их выражений, реакций, оценок – спустя столько лет – нет, есть в этом что-то безумное! Нет – есть, снова антонимы! Ну и что? Я всегда все за ним повторяю. Я слишком рано его увидела – в неполных семнадцать… И всё – импритинг! – запечатление произошло.

Ну вот что за глупости ты себе сейчас говоришь? Бери с собой трубку и быстро под душ. Обе трубки. Время пошло.

Тепло, холодно, горячо. Горячо – это то, что тебе сейчас надо.

Есть один замечательный психологический практикум – иногда помогает. Только надо, конечно, писать… Ну ничего, попробуем вслух. Первый шаг: оглядеться, быстро выбрать предмет. Но что же здесь выбрать? Наверно, стиралку. Итак, я – машина для стирки белья. Вслух, Лера, вслух, перекрикивая воду:

– Я белая! У меня есть дверца, она же иллюминатор! Но море – внутри меня! Штормящее, пенное. Сначала грязное, а потом чище и чище… Когда-то оно порождало жизнь. В нем перепутывалось мужское и женское, лифчики, трусики и трусы… Это был вихрь такой головокружительной силы… И когда в нем вдруг оказались пеленки и ползунки, я нисколько не удивилась!

Теперь надо придумать правильные вопросы. Конечно, лучше, когда вопросы задает кто-то другой. Ну ничего. Попробуем сами. Вслух, Опёнкина, и погромче:

– А скажи мне, машинка, что тебя радует в жизни больше всего…

Опять телефон. Я не могу говорить под душем. Но я должна… Но я не хочу. Надо выключить воду…

– Але! Да… Але! Я не слышу. Вячек, я, правда, тебя не слышу. Но если ты меня слышишь, пожалуйста. Мне нужно закончить одно упражнение. Оно мне помогает, когда хреново… А мне сейчас довольно-таки хреново… Ты меня слышишь? Але!

Гудки. А если это Шамиль? Или Филипп? Ну уж Филипп сейчас точно не позвонит… До чего же хреново! Я машинка, я белая, во мне живет море. Больше всего я люблю стирать тюль…

Позвонил. Благодарю тебя, Господи.

– Але! Ты слышишь?

– Я слышу. Я и раньше тебя слышал. Ты же сказала сначала, что всё ничего…

(Голос теперь человеческий.)

– Вячек, но понимаешь… я же всего тебе не могу рассказать… А ты просто мне помоги. Вопросами! Я – стиральная машина. Я стою в ванной.

– А! Это то ли по Эрику Берну… То ли у кого-то из его эпигонов. Транзактный анализ…

– Спрашивай меня, пожалуйста. Я – машинка “Атлант”. Ты должен ее… меня помнить.

– Помню, да. Сейчас я несколько перемещусь. Сейчас.

(Идет. Как будто по лестнице. У него большой дом? Мне, стиралке, не должно быть до этого дела.)

– Эй, Атлант, меня слышно?

– Да, хорошо.

– Расскажи, что ты видишь вокруг?

– Вижу розоватый кафель, его бы помыть! Вижу штору, за ней сейчас женщина, она почему-то кутает себя в полотенце…

– Расскажи, как проходит твой день, обычный день.

– Мой день… Если это будни, во мне что-нибудь да лежит. Потом к нему и еще что-нибудь прибавляется. И я чувствую от этого растущую тяжесть.

– Эта тяжесть тебе приятна?

– М-м-м… Не уверена. Меня гнетет неподвижность. И то, что я никогда не знаю, как долго она продлится…

– Ты желала бы эту ситуацию изменить?

– Да!

(Зачем я это сказала? Что я делаю? Я хочу с ним говорить!)

– Опиши состояние, к которому ты стремишься.

– Я не хочу стоять здесь. Я бы хотела… ну да, я бы хотела стоять в большой прачечной, рядом с такими же, как и я… И чтобы люди приходили… все время разные! Пусть будут даже бомжовые вещи – иногда, почему бы нет? А следом – веселая девчоночья “неделька”, стринги и все такое… И следом залатанная постелька бабушки-старушки…

– Сорочки офисных мальчиков?

– Нет… Нет!

(Почему я это сказала? Из-за Филиппа? Почему он это спросил? Я не хочу обсуждать с ним Филиппа…)

– Вячек, спасибо! У вас, наверное, поздно сейчас… А я уже поняла – кое-что, да, вдруг поняла… Я тоскую по школе – до сих пор. Вот! Проговорила – и полегчало!

– Ты уверена?

– Да… Ты здорово мне помог. Я, правда, не очень еще понимаю, как буду с тобой танцевать… Не заплетутся ли ноги! – вот я уже и улыбаюсь. – А если бы ты сейчас огляделся вокруг, каким предметом себя представил? Але! Ты оглядываешься? Ты здесь?

– Опёнка… сейчас, погоди.

(Как хорошо он это сказал!)

– Вячек, ты в доме? Там кто-то чирикает.

– Я вышел во двор. Погоди, закурю… У нас что-то среднее между задним двором и садом.

– И кто же ты в этом саду?

– Я… э-э… сетка. Вокруг садика у нас… забыл, есть специальное слово.

– Рабица?

– Точно. Я – рабица.

– Расскажи о себе.

– В каком смысле?

– В прямом: ты – рабица.

– Оу, дарлинг… Прости… Лер, не сейчас!

– Почему? Ну пожалуйста!

(Что я делаю? Что-то бестактное, да… Но иначе как я смогу с ним танцевать?)

– Ладно. Только я тезисно. Я – рабица. Я на границе миров. Я разделяю и в то же время соединяю. Там, где граница, – там запрет и его нарушение. Там всегда – диалог… Я – поле напряженного взаимодействия.

(Голос скучный. Ему это не нужно… Сейчас докурит – после затяжки он любит чуть поиграть с сигаретой, пальцы живут своей быстрой жизнью, а сигаретка всегда смотрит пеплом вверх, и шапка растет, растет, – докурит и станет прощаться… Лучше бы я рассказала ему что-нибудь еще из жизни стиральных машин.)

– Ты есть или тебя скорей нет?

– Только я и есть!

(Только он и есть. Надо же! Это потому, что он не хочет быть со мною собой – быть Кайгородовым. А хочет быть мыслящим тростником – как таковым.)

– Я поняла. Ты уже докурил?

– Да. И у меня тут другая линия. Опёнушкина! Мы танцуем вальс. Ты не возражаешь?