Битва за Рим (Венец из трав) - Колин Маккалоу

Речь эта показалась Аврелии такой увлекательной и необычной, что она слушала ее с широко распахнутыми глазами, даже не замечая, как сильно сжал Публий Рутилий Руф ее руку. Наконец-то ей предлагали нечто существенное, путеводную нить, держась за которую она с юным Цезарем могла рассчитывать выбраться из царства теней.

— Ты обязана ценить достоинства юного Цезаря и делать все, что в твоих силах, чтобы направить его по пути величия. Ты должна внушить ему целеустремленность, осознание задачи, которую не сможет выполнить никто, кроме него, — сохранение римских традиций и возрождение былого могущества старой крови.

— Понимаю, дядя Публий, — важно ответствовала она.

— Хорошо, — кивнул он и, вставая, потянул ее за собой. — Завтра, в три часа пополудни, я пришлю тебе одного человека. Приготовь мальчика.

Так сын Аврелии стал воспитанником некоего Марка Антония Нифона. Галл из Немауза, он был внуком выходца из племени саллувиев, которое ревностно охотилось за головами во время беспрерывных набегов на эллинизированное население Заальпийской Галлии; в конце концов деда и отца будущего воспитателя поймали отчаявшиеся массилиоты. Дед, проданный в рабство, вскоре умер, отец же был достаточно молод, чтобы с честью выдержать переход от роли варвара, охотящегося за головами врагов, к роли слуги в эллинской семье. Паренек оказался смышленым, поэтому умудрился накопить денег и купить себе свободу, после чего женился. В жены он взял гречанку-массилиотку скромного происхождения, чей отец охотно дал согласие на брак, несмотря на варварскую наружность жениха — могучее телосложение и ярко-рыжие волосы. Таким образом, его сын Нифон вырос среди свободных людей и быстро проявил склонность к учебе, свойственную и его отцу.

Гней Домиций Агенобарб, создававший римскую провинцию на Средиземноморском побережье Заальпийской Галлии, назначил своим старшим легатом одного из Марков Антониев, а тот использовал отца Нифона в качестве переводчика и писца. После победоносного завершения войны с арвернами Марк Антоний пожаловал отцу Нифона римское гражданство. Это был наилучший способ выразить свою благодарность — Антонии славились щедростью. Хотя ко времени поступления на службу к Марку Антонию отец Нифона уже был свободным человеком, римское гражданство позволило ему стать членом Антониева сельского племени.

Нифон еще в детстве отличался интересом к географии, философии, математике, астрономии и инженерному делу. Когда он надел тогу взрослого мужчины, отец посадил его на корабль, отплывавший в Александрию, мировой центр учености. Там, в знаменитой библиотеке музея, он набирался ума под руководством Диокла — самого главного библиотекаря.

Однако лучшие годы александрийского книгохранилища уже миновали, и никто из библиотекарей не мог сравниться с великим Эратосфеном. Когда Марку Антонию Нифону исполнилось двадцать шесть лет, он решил поселиться в Риме и преподавать там. Сперва он заделался грамматиком и учил юношей риторике; потом, устав от чванства юной поросли благородных римлян, открыл школу для мальчиков помладше. Марк Антоний Нифон тотчас добился успеха и весьма скоро мог себе позволить без стеснения взимать самую высокую плату. Он с легкостью оплачивал просторное учебное помещение из двух комнат на тихом шестом этаже инсулы вдали от гомона Субуры, а также еще четыре комнаты этажом выше в том же пышном сооружении на Палатине — там он жил. Нифон содержал еще четырех рабов, которые обходились ему недешево; двое ухаживали лично за ним, а двое помогали в преподавании.

Публия Рутилия Руфа учитель встретил смехом, заверяя гостя, что не намерен отказываться от столь доходного занятия ради хлопот с сосунком. Рутилий Руф сделал следующий ход: он предложил педагогу готовый контракт, включавший проживание в роскошных апартаментах в более фешенебельной инсуле на Палатине и более щедрую оплату его трудов. Однако Марк Антоний Нифон не соглашался.

— Хотя бы зайди взглянуть на ребенка, — не вытерпел Рутилий Руф. — Когда под самый твой нос подносят столь лакомую приманку, надо быть олухом, чтобы отворачиваться.

Стоило преподавателю повстречаться с юным Цезарем, как он сменил гнев на милость. Теперь Рутилий Руф услышал от него следующее:

— Я берусь быть наставником юного Цезаря не потому, что он — это он, и даже не из-за его чудесных способностей, а потому, что он очень мне понравился, а его будущее внушает мне страх.

— Ну и ребенок! — жаловалась Аврелия Луцию Корнелию Сулле, когда тот заглянул к ней в конце сентября. — Семья собирает последние деньги, чтобы нанять для него самого лучшего наставника, и что же? Наставник становится жертвой его обаяния!

— Гм, — откликнулся Сулла.

Он объявился у Аврелии не для того, чтобы выслушивать жалобы на ее отпрысков. Дети утомляли Суллу, как бы смышлены и очаровательны они ни были; оставалось гадать, почему он не зевает в присутствии собственного потомства. Нет, у его прихода была иная цель: он собирался оповестить Аврелию о своем отъезде.

— Значит, и ты меня покидаешь, — заключила она, угощая его виноградом из своего двора-сада.

— Да, и, боюсь, очень скоро. Тит Дидий намерен отправить войско в Испанию морем, а для этого самое лучшее время года — начало зимы. Я же отправлюсь туда сухопутным путем, чтобы все подготовить.

— Ты устал от Рима?

— А ты бы не устала на моем месте?

— О да!

Он беспокойно поерзал и в отчаянии стиснул кулаки.

— Я никогда не доберусь до самого верха, Аврелия!

Но она только посмеялась:

— Ты обязательно превратишься в Октябрьского Коня, Луций Корнелий. Твой день непременно наступит!

— Но, надеюсь, не буквально, — усмехнулся и он. — Мне бы хотелось сохранить голову на плечах — а это Октябрьскому Коню не под силу. И почему бы это, хотелось бы мне знать? Беда всех наших ритуалов заключается в том, что они настолько дряхлы, что мы даже не понимаем языка, на котором возносим свои молитвы. И уж тем более не знаем, зачем запрягаем в повозки боевых коней попарно, чтобы потом принести в жертву правого коня из пары, одержавшей победу. Что до сражения… — В саду было так светло, что зрачки Суллы превратились в точечки и он стал похож на незрячего пророка; его взор, устремленный на Аврелию, выражал пророческое страдание, которое было вызвано не бедами прошлого или настоящего, а провидением будущего. — О, Аврелия! — вскричал он. — Почему мне не удается обрести счастье?

У нее сжалось сердце, ногти вонзились в ладони.

— Не знаю, Луций Корнелий.

Воздействовать на него обыкновенным здравым смыслом — что может быть нелепее? Однако ничего другого она не могла ему предложить.

— Думаю, тебе необходимо серьезное занятие.

Ответ Суллы был сух:

— Вот уж точно! Когда я занят, у меня не остается времени на раздумья.

— И я такая же, — ответила Аврелия ему в тон. — Но в жизни должно быть еще кое-что.

Они сидели в гостевой ложе рядом с низкой стеной внутреннего сада, по разные стороны стола; их разделяло блюдо, полное зрелого винограда. Гость уже умолк, а Аврелия все рассматривала его. Какой привлекательный мужчина! Аврелия почувствовала себя несчастной — это случалось с ней нечасто, поскольку она умела владеть собой. «У него такой же рот, как у моего мужа, — подумала она, — такой же красивый…»

Сулла неожиданно поднял глаза, застав ее врасплох; Аврелия залилась густой краской. Что-то изменилось в его лице, трудно определить, что именно, но оно стало отражать его истинную сущность. Сулла протянул к ней руку, лицо его озарилось неотразимой улыбкой.

— Аврелия…

Она ответила на рукопожатие и затаила дыхание; у нее кружилась голова.

— Что, Луций Корнелий? — услыхала она собственный голос.

— Хочешь сойтись со мной?

У Аврелии пересохло в горле, и она почувствовала, что должна сделать судорожный глоток, иначе лишится чувств, однако даже это оказалось свыше ее сил; его пальцы, которые она ощущала на своей ладони, походили на последние ниточки ускользающей жизни: стряхни она их — и ей не выжить…

После Аврелии никак не удавалось вспомнить, когда Сулла успел обойти стол, но лицо его внезапно оказалось совсем близко от ее лица, и блеск его глаз, его губ уже казался ей мерцанием, исходящим из глубины отполированного мрамора. Аврелия зачарованно наблюдала, как перекатываются мускулы под кожей его правой руки, и дрожала — нет, мелко вибрировала, — чувствуя себя слабой и беззащитной…

Закрыв глаза, она ждала. Когда его губы прикоснулись к ее губам, Аврелия впилась в него таким пылким поцелуем, словно в ней накопился вековой голод; в ее душе поднялась буря чувств, какой она еще не знала. Аврелия ужаснулась самой себе, осознавая, что вот-вот превратится в пылающие уголья.