Рождество под кипарисами - Слимани Лейла

Собираясь расстаться со своим партнером и отправиться к себе в горную деревушку, Бушаиб сделался обходительным. Отметил умение Амина достойно держаться и вести переговоры. Произнес длинную речь о честности горных племен, о том, как твердо они держат данное слово. Нелестно отозвался о французах, этих придирах, вечно всех во всем подозревающих. Амин подумал о Матильде и согласно кивнул. За этот долгий день он совершенно вымотался и мечтал только о том, чтобы поскорее вернуться домой и побыть с детьми.

Следующие несколько недель Бушаиб регулярно отправлял на ферму гонца. Юного пастуха с чесоточными пятнами и гноящимися глазами, к которым липли мухи. Подросток, судя по всему, ни разу в жизни не евший досыта, в поэтических выражениях рассказывал о быках Амина. Он говорил, что там, наверху, трава свежа и сочна и что быки жиреют на глазах. По мере того как он это рассказывал, лицо Амина светлело, и мальчик был счастлив, что приносит радость в дом. Он приходил раза два-три и с наслаждением пил чай, куда, по его просьбе, Матильда клала три ложки сахара.

Потом мальчик перестал приходить. Минуло две недели, и Амин забеспокоился. Когда Матильда задала ему вопрос о быках, он вспылил:

– Я тебе уже сказал: не вмешивайся! Здесь обычно все так и делается. Надеюсь, ты не собираешься учить меня, как управлять фермой?

Однако его терзали сомнения. Он перестал спать по ночам. Вконец измучившись, сходя с ума от беспокойства, он послал одного из работников узнать, что происходит, но тот вернулся несолоно хлебавши. Он не нашел Бушаиба: «Горы велики, господин Бельхадж. Никто он нем не слышал».

Однажды вечером Бушаиб пришел сам. Он появился у ворот фермы с перекошенным лицом и воспаленными глазами. Заметив приближающегося Амина, стал колотить себя руками по макушке и расцарапал себе щеки, воя, как загнанный зверь. Крестьянин никак не мог отдышаться, и Амин не понимал, что тот пытается ему сказать. Бушаиб повторял одно слово: «Воры! Воры!» – и в его глазах стоял ужас. Он поведал, что ночью налетела банда вооруженных мужчин. Они связали пастухов, стерегших стадо, избили их и на грузовике увезли весь скот.

– Пастухи ничего не могли сделать. Они люди храбрые, трудолюбивые, но что они могут против парней с оружием и грузовиком? – проговорил Бушаиб и рухнул в кресло. Положил руки на колени и расплакался, как ребенок. Заявил, что теперь всю жизнь будет помнить это унижение, что никогда не оправится от позора. Отхлебнул чаю, в который бросил пять кусков сахара, и добавил: – Какое страшное несчастье для нас обоих!

– Мы пойдем к жандармам! – заявил Амин, стоя напротив Бушаиба.

– К жандармам? – Бушаиб снова зарыдал. Он в отчаянии замотал головой. – Жандармы ничем не помогут. Эти воры, дьяволы, сучьи дети, уже далеко. Разве кто-то сможет отыскать их следы?

Он долго жаловался на тяжелую судьбу горцев, чья жизнь проходит вдали от всего мира и отдана на милость своенравной природы и жестоких разбойников. Он оплакивал свою судьбу, горько сетуя на засуху, болезни, женщин, которые умирают в родах, продажных чиновников. Он еще всхлипывал, когда Амин дернул его за руку и произнес:

– Мы едем в жандармерию!

Амин, конечно, был ниже ростом, чем Бушаиб, но от этого не менее убедителен. От работы в поле руки этого молодого и волевого мужчины налились силой. Бушаиб знал, что тот побывал на войне, дослужился до офицера у французов и имеет награды за героизм. Амин ухватил Бушаиба за рукав джеллабы, крепко зажав ткань в кулаке, и крестьянин не посмел сопротивляться. Они сели в машину, и их сразу поглотила непроглядная тьма. Воцарилось молчание. Несмотря на ночной холод, Бушаиб обливался потом. Амин украдкой поглядывал на него. Он следил за руками крестьянина, едва освещенными светом фар. Амин опасался, что Бушаиб в приступе безумия или отчаяния может броситься на него, попытаться убить, а потом сбежать.

Вдали показалась казарма жандармерии. Бушаиб сменил жалобный тон на насмешливый.

– Ты что, правда считаешь, что эти остолопы станут нам помогать? – несколько раз повторил он и пожал плечами, как будто наивность Амина – самое забавное, что он видел в жизни.

Они остановились у ворот, но Бушаиб не двинулся с места. Амин обошел машину, открыл пассажирскую дверцу и произнес:

– Ты идешь со мной.

Амин вернулся домой, когда уже рассвело. Матильда сидела за кухонным столом. Она пыталась заплести волосы Аиши в косички, а та кусала губы, чтобы не плакать. Амин посмотрел на них. Молча им улыбнулся и прошел в свою комнату. Он не рассказал Матильде, что жандармы встретили Бушаиба как старого знакомого. Весело смеясь, выслушали его рассказ о горных разбойниках. Изображая удивление, переспрашивали: «А грузовик? Скажи, какой был грузовик? А бедняги пастухи – их сильно покалечили? Они смогут приехать и дать свидетельские показания? Расскажи-ка еще разок, как появились эти воры. Ты эту историю не забудь, уж больно она забавная!» У Амина создалось впечатление, что смеялись они прежде всего над ним. Над ним, строившим из себя крупного землевладельца с манерами французского поселенца, и позволившим первому встречному болтуну обвести себя вокруг пальца. Бушаиба на несколько месяцев отправили в тюрьму. Но для Амина это не стало утешением: это не поможет ему погасить долги. Крестьянин на самом деле оказался прав. Зачем ему понадобилось ехать к жандармам? Лишние мучения, и больше ничего. Нет, Амин должен был вмазать хорошенько этому проходимцу, этому куску дерьма. Бить его, пока тот не подохнет. Кто бы о нем пожалел? Была ли где-нибудь женщина, или ребенок, или друг, которые стали бы волноваться, куда подевалось это ничтожество? Все те, кто встречался с Бушаибом, скорее всего, вздохнули бы с облегчением, узнав о его смерти. Амин оставил бы его труп на растерзание шакалам и стервятникам, по крайней мере, так он почувствовал бы себя отомщенным. А полиция? Какая глупость!

Часть III

Утром Аиша проснулась с легким сердцем. Наступил первый день рождественских каникул, она молилась, лежа в кровати под шерстяным одеялом. Молилась за родителей, которые были так несчастны, и молилась за себя, потому что хотела быть хорошей и спасти их. С тех пор как они переехали на ферму, они только и знали, что ссорились. Накануне Матильда в клочки изорвала два своих платья. Она сказала, что не может больше смотреть на это старое тряпье, и если Амин не даст ей денег на новую одежду, она будет ходить нагишом. Аиша крепко сомкнула руки и стала просить Христа, чтобы он не позволил матери выходить на улицу совсем без ничего, умоляла, чтобы он не допустил такого унижения.

Матильда на кухне сидела с Селимом на коленях и гладила кудрявые волосы своего обожаемого мальчика. Она устало поглядывала на залитый солнцем двор, на веревку, провисшую под тяжестью белья. Аиша попросила мать собрать ей корзинку с едой.

– Мы могли бы пойти погулять вместе. Ты нас немного подождешь? – с надеждой спросила Матильда.

Аиша мрачно взглянула на брата: она считала его ленивым плаксой. Ей не нужны были сопровождающие, она хорошо знала дорогу.

– Меня ждут. Я пойду, – сказала Аиша, побежала к выходу, махнула на прощание и исчезла за дверью.

Она бежала без остановки, пока не добралась до дуара, расположенного почти в километре от их дома, на противоположном склоне холма, за посадками айвы. Когда она бежала, ей казалось – никому за ней не угнаться. Она мчалась вперед, ею управлял только ритм бега, она ничего больше не видела и не слышала, ее охватывало радостное ощущение полного одиночества. Аиша бежала, и когда грудь и спина начинали болеть, а рот наполнялся вкусом пыли и крови, она читала «Отче наш», чтобы придать себе смелости. «Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя…»

Она прибежала в дуар запыхавшись, с обожженными крапивой, покрасневшими ногами. «И на земле, как на небе». Дуар состоял из пяти убогих лачуг, перед которыми суетились куры и скакали дети. Там жили сельскохозяйственные рабочие. Между двумя деревьями была натянута веревка, на ней сушилось белье. Холмики белых камней позади жилищ напоминали о том, что тут похоронены предки. Эта пыльная тропинка да холм, где паслись стада, – вот и все, что видели эти люди даже после смерти. Здесь жили Ито и семь ее дочерей. Это женское царство было знаменито на всю округу. Когда появилась на свет пятая дочь, посыпались насмешки и ехидные намеки. Соседи поддразнивали папашу, Ба Милуда, ставили под сомнение качество его семени, заявляли, что его наверняка сглазила бывшая возлюбленная. Ба Милуд был вне себя. Но когда родилась седьмая, все изменилось, и в округе, наоборот, стали говорить, что Ба Милуда благословил Всевышний, что в его семье творятся чудеса. Глава семейства получил прозвище «отец семи дочерей», и оно наполняло его гордостью. Другой на его месте нашел бы повод для жалоб. Сколько хлопот! Сколько беспокойства! Дочки бродят по полям, а вокруг мужчины, которые могут к ним пристать, их соблазнить, сделать им ребенка! А какие расходы, всех предстоит выдать замуж, с умом продать тому, кто больше предложит! Но Ба Милуд, добряк и оптимист, с удовольствием грелся в лучах славы и был счастлив в этом доме, где царила женственность, где голоса детей напоминали щебет пташек в первые дни весны.