Мулей - Эрленд Лу

Все не могу забыть статистических выкладок Бенгта и даже сделала кое-какие подсчеты. Пред­положим, одно поколение — это тридцать лет, то­гда двадцать девять поколений — это уже восемь­сот семьдесят лет, и это означает, что я и мои потомки можем летать века, ничуть не рискуя жизнью. А если учесть, что из моей семьи погиб­ли трое, то, похоже, мне предстоит летать пару тысяч лет, пока что-нибудь случится. Слишком уж долго. Столько времени у меня нет. И очень оскорбляет мысль, что, возможно, я совершенно бесполезно летаю по всему миру.

Командир корабля только что рассказал в гром­коговоритель, что по правому борту у нас Лабра­дорские острова. Выглядят величественно. Нигде ни души. Только лед, вода и море. Отсюда сверху я наслаждаюсь видом и думаю: вот это да, здорово бы оказаться там внизу, посреди этой дикой красо­ты. Но стоит мне приземлиться, все кругом пока­жется противным и снова потянет в небо.

18 марта

Со вчерашнего дня сижу в аэропорту Ньюарк. Два раза уже совсем собралась встать и выйти из транзитной зоны, чтобы уехать на автобусе в Нью-Йорк, но оба раза останавливалась в дверях. Я была в Нью-Йорке, когда мне был год или два, но естественно ничего не помню. А мама с папой бывали там несколько раз по папиным делам, они ходили в оперу и по магазинам, покупали одежду и мебель, которую потом отправляли в Осло мо­рем, они возвращались с подарками мне и Тому и взахлеб рассказывали, какой это сумасшедший город; мне всегда хотелось съездить в Нью-Йорк и, покупая в Хитроу билет, я заметила, что жду чего-то приятного от этой поездки и даже как- то радуюсь ей. Честное слово, мне казалось, что мне хочется в Нью-Йорк. Но сейчас я чувствую, что переоценила свои силы. Там действительно много высоких зданий, с которых можно спрыг­нуть, но я сама себя обманываю, я все равно не смогу. Теперь меня парализует стыд из-за того, что я так бездарно все сделала в первый раз. Та­кая простая вещь, а я не справилась. Отнеслась к важному делу слишком легкомысленно и не уделила должного внимания выбору материалов. Посчитала, что все это мелочи. Из чего там сде­лана веревка. Какие у нее свойства. А ведь вере­вок существует огромное количество, самых раз­ных типов, а я как дура истеричная взяла и ни­чего не разузнав схватила самую дорогую. Но поскольку я не погибла, то теперь меня частенько посещает мысль, что, может, это неспроста, мо­жет, это намек, что мне пока рано умирать, а надо пожить и все по возможности попробовать. Мыс­ли, конечно, дурацкие. Получается, во всем есть свой смысл. Получается, кто-то руководит всем, что я делаю и думаю, и решает, какой самолетупадет, а какой долетит до места. Я бы очень хо­тела, чтобы существовала такая высшая инстан­ция, но ничто не указывает на то, что она есть. Как раз наоборот. И мне нужно принять, что это имеет свои последствия. Мне не хочется потер­петь фиаско еще раз. Поэтому я не отваживаюсь попробовать. Но умереть все равно хочу. И гово­рю это не для того, чтобы казаться крутой или какой-то особенной. Я вынуждена подвергать се­бя опасностям. Но мне не хватает, похоже, про­фессионализма. Зато я ничего не боюсь. Ни ра­зу не испытала страха после того, как мама, папа и Том погибли. Меня пугает только возможность жить дальше и чувствовать себя так, как сей­час.

Прочитала в «Нью-Йорк таймс», что пти­чий грипп добрался до Румынии, причем вирус (H5N1), судя по всему, мутировал и нельзя ис­ключить, что теперь он опасен и для человека то­же. Сперва я расстроилась из-за румын, а потом подумала, что это неплохая возможность. Я ведь могу полететь туда, отыскать больную птицу и по­дружиться с ней? Оказаться первым в Европе че­ловеком, умершим от птичьего гриппа, — в этом есть что-то возвышенное, вариант смерти с вы­соко поднятой головой. Эта идея ничем не хуже других, а лучше у меня все равно нет.

Когда я покупала билет назад в Европу, позво­нил Кшиштоф. За последнюю неделю дважды за­ходили Констанция с психогейром. Они приходят вроде бы проведать Финч Хаттона и узнать, нет ли новостей от меня, но, покончив с этим, закры­ваются в папином кабинете и долго не выходят. В последний раз торчали до позднего вечера, и после их ухода Кшиштоф обнаружил, что они то­пили камин, пили вино, а ковер перед камином скомкан. Услышав это, я расхохоталась. Вот да­ют, превратили мой дом в бордельчик. Мне то­же казалось, что они хорошо подходят друг другу, но я считала их слишком добропорядочными, не думала, что они осмелятся перейти к делу. Блед­ный, располневший бородатый психогейр старше Констанции лет на двадцать пять. И у него есть жена и дети. Невероятно. Но он очень любит вся­ких зверушек, и она купилась на это. Уболтал де­вочку. Я в шоке. Да ладно, пусть. В этом есть и какая-то красота. Любовь ходит своими путями. И ей нет дела до возраста и прочего. Мне эта ис­тория очень даже поможет. Отныне психогейр мне совершенно не опасен. Теперь он у меня в руках, потому что они оставили Кшиштофу пять­сот крон, чтобы он ничего мне не говорил. Я по­просила Кшиштофа в следующий их приход спря­тать среди книг видеокамеру. Она лежит в кори­доре в ящике. А он должен не забыть зарядить аккумулятор, войти в меню и убрать вспышку, чтобы не зажигалась во время съемки. Далековато зашел этот психогейр. Спит с восемнадцатилетней школьницей в доме своей же суицидальной паци­ентки. Это материал на первую полосу, если кто- то вздумает слить информацию. Мне нравится эта мысль.

19 марта

В аэропорту Страсбурга по утрам — в шесть утра — играет пианист. Я решила, что нужно это отметить. Потому что подумала, что трачу слиш­ком много времени на раздумья о себе и почти не обращаю внимания на все остальное, что есть в мире кроме меня. Когда человек угнетен, этот перекос происходит мгновенно. И планов ника­ких не хочется строить. Я думаю, когда чело­век планирует самоубийство, он становится очень эгоистичен. Тут дело в масштабе. В перспекти­ве смерти, ее абсолютности и драматизма трудно дать место и увидеть значение всего, что менее абсолютно и менее драматично. Раньше я смотре­ла на других людей, и они были мне не безраз­личны, часто я даже чувствовала, каково у них на душе. Ту же Констанцию, например, я понимала гораздо лучше, чем она себя. Меня еще и поэтому не очень удивило, что она соблазнилась психогей- ром. А теперь я давно ни о ком не думала. Но все-таки сумела вот обратить внимание на пиа­ниста. Возможно, он играет там каждое утро. Воз­можно, он ежедневно встает затемно, едет в аэро­порт и играет там в баре во время завтрака. Это его жизнь. А моя устроена совершенно иначе. Он играет в баре, а я лечу в румынскую деревню, что­бы отыскать там больную заразную птицу. Мы очень разные. И наши пути пересеклись на каких- то полчаса, пока я пила в баре свежевыжатый сок и курила сигарету, которой угостил меня парень, которого я не знаю как зовут, но которому я в ответ на его «куда вы летите» наврала, что я ба­лерина и направляюсь в Москву, потому что меня пригласили танцевать в «Лебедином озере» с рус­ским балетом. Он заметил, что я не похожа на балерину. А я ответила, что время не стоит на ме­сте и что, судя по всему, он за ним не поспе­вает. Тогда он спросил, что неужели теперь для балерин курить — обычное дело. Это происходит куда чаще, чем принято думать, ответила я. Мы находимся в постоянном стрессе. Это профессия, которая предъявляет к человеку высокие требо­вания.

А ведь раньше я не врала. Во всяком случае, с таким упоением.

21 марта

Провалялась два дня в кровати в гостиничном номере в Бухаресте с какой-то инфекцией. Вряд ли это птичий грипп, но все равно кстати — не­плохо ослабить иммунитет прямо перед тем, как я возьму в руки птицу с H5N1. Я живу всегда на верхних этажах, и мне хорошо видно, что город сплошь серый. Я таких беспросветно-серых горо­дов еще не видела. Светло-серый, темно-серый, просто серый и никаких других цветов. Город, на­рисованный простым карандашом. Ничегонеделанье лишает меня покоя. Преимущество беспре­рывных стремительных путешествий, вот как я летаю последнее время, состоит в том, что человек теряет себя. Меня это очень устраивает. Я себе не нужна. Метания по белу свету приводят к тому, что мое настоящее «я», несомненно депрессивное и суицидальное, не успевает за мной. Перемеща­ясь в таком темпе, я создаю себе обманчивое ощу­щение заполненности жизни интересными вещами, я прилетаю в новое место, и о-го-го как бодро там все идет, ну относительно бодро, и это в сущ­ности означает, что когда я делаю какие-то вещи, я ощущаю это так, как будто бы кто-то другой делает их со мной, потому что я — это не я, и это ужасно освободительное чувство, я тогда меньше замечаю, как мне фигово, и это заставляет меня держать высокий темп, потому как стоит мне ос­тановиться на месте, вот как два последних дня, меня тут же развозит. Нет, мне надо мчаться даль­ше, быстрее и быстрее, но пока что даже выползти из кровати и доплестись до туалета очень-очень тяжело. Настолько, что идея сесть на поезд и ехать в глубь страны за гриппующей птицей пока никак не выполнима.